Платона, захлебывающегося кровью и бесчувственного, спустили на пол и приказали конвоирам убрать. И сами ушли. Остался только Иван…
VII
Ржавый скрип железа вернул Ивана из забытья.
«Опять за мной? Опять на допрос?» — резанула по сердцу зловещая догадка. В тот же миг упругая волна хлестнула в лицо маслянистым сладковатым смрадом, а перед глазами затрепетали быстрые языки пламени, от которых закружилась голова. К горлу подступил давящий клубок рвоты. Иван попробовал было приподняться на локоть, но тщетно. Тело, как вываренное, обмякло и стало непослушным.
— Господи, только бы не за мной, — шевельнул он искусанными губами. — Разве уже вечер?
В слепое подземелье никогда не пробивался солнечный луч. Не долетал сюда ни шум улицы, ни дуновение ветра. Здесь навеки поселились только страх и духота. Даже время и то, казалось, остановилось в этом каменном мешке. И всякий, кого злая судьба забрасывала сюда, сразу же терял счет часам, неделям, месяцам. Безошибочно определяли только наступление вечера; в это время начинались допросы.
Тюрьма жила по своим законам. Неизвестно почему, но пытки арестованных начинались непременно после захода солнца. На рассвете палачи прекращали свою адскую работу — и тюрьму охватывало жуткое, полубезумное забытье. Поскольку из одиночных камер подземного яруса на прогулки никого не выводили, арестанты могли отдохнуть перед новыми пытками. Но как быстро проносились эти минуты затишья! Едва только смотрители начинали разносить вонючую баланду, наставала пора тревожного ожидания: кого поведут на допрос?
На этот раз взяли Ивана. Пока хрупкую тишину коридора крошили неумолимыми аккордами тяжелые, неторопливые шаги конвоиров, он неистово молил судьбу отвратить от него руку палачей. Но вот раскрылась дверь камеры — и в его груди не осталось ни страха, ни сожаления. Машинально поднялся на ноги, машинально отправился в мрачный полумрак коридора. Шел без мыслей, без надежд. И с каждым шагом в нем крепла уверенность, что назад ему уже не вернуться.
На этот раз конвоиры повели его почему-то не в камеру пыток, а толкнули на крутые ступеньки, ввинчивавшиеся в верхний ярус подземелья. «Это — на казнь! — словно бы о ком-то другом подумал Иван. — Это в Бабий яр!..» — И то ли от сознания, что наконец кончились пытки, или, может, от свежего воздуха, хлынувшего сверху, ощутил во всем теле легкость. Только бы скорее все кончилось!
…Его ввели в небольшую комнатку с единственным оконцем под потолком, промереженным металлической паутиной решетки. Приказали сесть посередине на табуретке. Побрили. Потом отправили в душ, выдали чистую одежду. И опять мрачный гулкий коридор. Опять ступеньки. Нескончаемые крутые ступеньки в верхние этажи. Иван чувствовал, что ведут его не в камеру пыток и не на казнь. Но куда? От ходьбы по крутым маршам, от недоброго предчувствия щеки его горели, а глаза время от времени застилала темная завеса с фиолетовыми и оранжевыми кругами. Нечеловеческих усилий стоило Ивану держаться на ногах, не упасть на частых поворотах. И, как ни странно, конвоиры не толкали его в спину, не окрикивали, как раньше.
Вот провожатый обернулся и небрежно указал ему на цветистый коврик, убегавший в глубь коридора. Иван пошел по нему. А в голове тревожная мысль: «Что, если новая очная ставка со Шнипенко?..» Более всего на свете он не желал сейчас встретиться со своим бывшим покровителем и наставником. Хотя какое это теперь могло иметь значение: Шнипенко, конечно, успел уже его продать.
У двери, обтянутой блестящей темной кожей, конвоиры остановились. Один из них одернул мундир, поправил пояс, пилотку и как-то нерешительно взялся за фигурную медную ручку. В следующее мгновение Иван очутился в просторной светлой комнате. Тысяча солнц, маленьких и ярких, так неожиданно ударили с полированного стола, что он сразу зажмурился. Раскрыл глаза и увидел немолодого стройного человека в безукоризненном темном костюме с галстуком. Интеллигентный облик, высокий, даже красивый лоб, глубокие, но слишком равнодушные глаза и неправдоподобно белые профессорские виски. Неужели это и есть главный палач?
— Прошу к столу, — высоколобый изъяснялся на чистом украинском языке.
Иван сел лицом к окну. Хозяин устроился в тени, спиной к окну. Какое-то мгновение он рассматривал пришедшего с нескрываемым любопытством, как рассматривают приятеля после длительной разлуки. Потом, как бы очнувшись, протянул ему раскрытый портсигар. Иван вдруг почувствовал острое желание закурить, однако отрицательно покачал головой. Хотел даже отвернуться, чтоб не видеть этих искусительных белых, ровненьких сигарет, но не мог оторвать взгляда от руки важного гестаповца — точеной, матово-бледной, как бы изваянной из мрамора. Неужели такая рука способна проливать невинную кровь?