Вдруг перед ним встало лицо Олеся Химчука. В тот момент, когда он, Иван, целился Олесю в грудь. Странно, что Олесь не просил, не дрожал, он только смотрел удивленно на дуло пистолета. От его взгляда и сейчас еще все переворачивается у Ивана в душе. «Химчук — немецкий прихвостень, гестаповский лакей. Кто меня осудит за то, что я отомстил ему за предательство?..» — оправдывал себя Иван, но оправдать никак не мог.
Нет для человека горше муки, чем отвращение к самому себе. И эта мука наконец настигла Кушниренко. Глазами беспристрастного и сурового судьи он посмотрел на свои прошлые поступки и нашел их омерзительными. В порыве отчаяния подбежал к окну. Вынул из укрытия под подоконником пистолет, приставил к груди. «Нет, таким, как я, места на земле. Только так я смогу искупить свои грехи», — вдохнул полной грудью, как перед прыжком в воду, но тут заскрипела кровать.
Олина вскочила с постели: видно, сердцем почуяла беду, проснулась, подбежала к Ивану, положила ему на плечи ладони:
— Что с тобой, Иванку? Болит что-нибудь?
Он оттолкнул девушку. Набросил пальто — и во двор. Утоптанной тропкой кинулся в сад, к круче. Вскарабкался на высокий пригорок, обернулся лицом к востоку, и не то от мысли, что выход наконец найден, не то от предутренней прохлады, но на душе стало легче:
— Ну что ж, не сумел правильно жить, сумей вовремя кончить! — провозгласил он заученную со школьной скамьи фразу.
«Но ведь другие будут жить! — стрельнула иная мысль. — Они даже не заметят моей смерти… Все мои заслуги припишут себе. А меня никогда и не вспомнят. — Сердце Ивана наполнилось тяжелой злобой, а глаза вспыхнули недобрым огнем. — Нет, черта лысого! Я не допущу, чтобы меня растоптали, как червяка, Не на того напали, голубчики. Я еще поборюсь!»
Бросился стремглав с кручи. «Скорее к Омельяну! Теперь вся надежда на Омельяна! Он один остался верным мне. Пусть он охраняет!» Спотыкаясь, побежал Иван к своему спасителю, а где-то над головой звучала скорбная мелодия:
…Утро как золотой ранет. После душной ночи облегченно вздыхает изнеможенная земля. На растениях — солнечные искорки росы, по небу — золотые покосы. Легкий заднепровский ветерок сдувает в овраги глубокие туманы, разносит настоянные ароматы распустившихся почек и молодой травы. У Петровича даже голова кружится от этих терпких запахов. Прищурив тяжелые веки, он не торопясь идет по тихой улице, а губы шепчут:
— Скоро зацветут каштаны… Скоро зацветут каштаны…
Ему нестерпимо хотелось увидеть цветение киевских каштанов. И побродить ранним утром под их шатрами, как, бывало, бродил с дочуркой на руках. С дочуркой… Одно лишь воспоминание о маленькой дочке наполняет его грудь необычайной нежностью. «Как там моя Маринка? В каких краях встречает она восход солнца? Вспоминает ли своего папу?»
Даже сам удивился: с чего это вдруг нахлынула на него такая нежность? После трагедии в доме Химчуков причин для нежности совсем не было. Выстрел в Олеся потряс его. Кто осуществит теперь операцию, которую добровольно взялся совершить Олесь? Кто сможет подобраться к Розенбергу и выполнить приговор?..
Все надежды Петрович возлагал теперь на Кушниренко. Ему нравился этот парень своей изобретательностью и настойчивостью. Одно лишь настораживало: Иван честолюбивый и эгоистичный. Эти черты в характере руководителя «Факела» он заметил еще во время первой встречи. Отчитываясь о выполненной работе, Кушниренко ни одним словом не обмолвился о товарищах, вместе с которыми плечом к плечу боролся столько месяцев, а все только: «я решил», «я приказал», «я сделал»… Проявления эгоизма и честолюбия Петрович не выносил, но Иван, как никто, умел делать дело. В условиях беспощадного террора он не только сохранил свою группу, но и создал несколько новых. Когда у многих, даже бывалых бойцов опускались руки, Кушниренко продолжал вести борьбу с оккупантами. Правда, не всегда лучшими способами, но разве можно его за это осуждать? Полтора десятка крупных операций, осуществленных группой Ивана, говорили сами за себя. Под впечатлением этих операций Петрович махнул рукой на честолюбивого молодого подпольщика. Болезнь роста, мол, возмужает — выправится. Правда, и после замечал он в суждениях Кушниренко пренебрежение к товарищам, зазнайство, но жгучая ненависть Ивана к врагам, неудержимое стремление действовать, непоколебимость перед лицом трудностей (а их было ой как много!) опять-таки обезоруживали Петровича. Обезоруживали, пока однажды Кудряшов не сказал: