На этом кончаю…»
Письмо четвертое:
«Дорогой папочка!
Прими мой солнечный поклон. Я сегодня так счастлива! Спешу сообщить (я же знаю: ты волнуешься!), что Олеся нашли. Сделал это один святой человек — секретарь райкома партии Антон Филимонович Остапчук. Веришь, я плакала от радости. Сейчас Олесь лежит тяжело больной под присмотром матери в Октябрьской больнице. Я верю, что он выздоровеет и все будет хорошо. Ведь его делом занялся сам Остапчук. Говорят, он уже приезжал в университет и устроил на факультете такой разнос начальству, что даже стены краснели. Сразу же после этого на третьем курсе было созвано собрание. О, ты не представляешь, что там творилось! Рассказывают, все студенты по примеру Мурзацкого горой встали на защиту Олеся. Они уж всыпали ретивым «бюристам»! Говорят, жалко было на них глядеть! А особенно — на Кушниренко (помнишь, я говорила: тот, что профессора Шнипенко пытался учить). Уж как только он не бичевал себя, как не раскаивался! Дошел даже до того, что клялся, будто Олесь всегда был его ближайшим другом. И вызвался от имени бюро принести ему официальные извинения. Не знаю, кто как, а я не верю в искренность таких, как Кушниренко. Слишком уж быстрая метаморфоза! Порядком досталось и Андрею. Но пусть терпит — заслужил ведь. Вот так, значит, обернулось это дело.
Как все-таки хорошо, что у нас столько честных, чутких и порядочных людей! Как хорошо, что дорога неправды у нас очень куцая! Как хорошо, что у нас уважают и оберегают достоинство человека!
Еще новость. Слышала, что в Октябрьскую больницу уже ходили Кушниренко с Андреем, чтобы попросить у Олеся прощения за то позорное, никем не санкционированное судилище и сообщить о решении курсового собрания. Но Олесь будто бы не пожелал их видеть, и медсестры не пустили «бюристов» в палату. Молодцы сестрички! Правда же?
Дома у нас все хорошо. Матушка потихоньку «кудахчет», воронье за окном отчаянно галдит, настроение у меня чудесное. Как видишь, остается только тебе выздороветь, и жизнь для всех нас станет совсем прекрасной. Так что побыстрее расправляйся с окаянными палочками Коха…»
Письмо пятое:
«Папочка!
Ты, верно, сердишься на свою дочку? И правильно делаешь. Мне и самой не верится, что за неделю не написала тебе ни строчки. Виновата, каюсь, исправлюсь! Собственно, и писать было не о чем. Дома, как тебя информировала мама, все по-старому, мои дела тоже потихоньку движутся. Скоро экзаменационная сессия, приходится подгонять «хвосты». А на дворе такая погода, что артикли никак не лезут в голову. Знаешь, я даже не помню, чтобы в Киеве когда-нибудь так буйно цвели каштаны, как нынешней весной…
Навестила недавно Химчуков. Гаврило Якимович сказал, что Олесь чувствует себя значительно лучше и его скоро выпишут из больницы. Хотя бы скорее! Ведь до сессии остались считанные дни. Видела и Андрея. На нем лица нет. Сильно переживает свою трагическую ошибку. Я искренне верю в его раскаяние. Уверена, что зла Олесю он не желал, а глупостей натворил сгоряча, идя у кого-то на поводу. Мне жаль его. От души жаль. И знаешь, папа, что я решила? Помирить их. Да, да! Не могут же два умных и честных человека стать недругами на всю жизнь из-за горькой ошибки одного! А сделаю я это так: приглашу к себе на именины и все устрою. Знаю, что это будет нелегко. Но ты поможешь. Правда ведь? Только набирайся побольше сил, Видишь, какое ответственное дело тебя ждет.
Так что побыстрее приезжай».
XIII
Этот день семья Крутояров ждала, как настоящего праздника. А когда он настал, с самого утра в их квартире не закрывалась дверь. То с почты приносили телеграммы, то наведывались близкие и знакомые. На кухне доваривались и дожаривались всевозможные яства, из самой большой комнаты, выходившей балконом под широколистные клены, выносили лишнюю мебель, чтобы освободить место для гостей. Всем этим руководила Глафира Дионисиевна. Всегда болезненно бледная и вялая, она в этот день забегала, ожила. Даже когда-то красивые, но уже пригасшие глаза засияли по-девичьи, а на обвислых щеках проступил легкий румянец.
На семейное торжество было приглашено много гостей. На этом настояла сама хозяйка дома. Да и как могло быть иначе, ведь ее единственной дочке в этот майский день исполнялся двадцать один год! Год, с которого, как считала Глафира Дионисиевна, Светлане уже надо было начинать заботиться о своей женской судьбе. Этих взглядов девушка, конечно, не придерживалась, но матери не перечила. Ей самой хотелось так отметить свои именины, чтобы они надолго запомнились друзьям. Но сколько забот принес этот день!