— Хлопцы, послушайте! А нас ведь тоже четверо! — воскликнул вдруг Иван, радостно пораженный своим открытием. — И все мы, образно говоря, тоже идем к своим Золотым воротам…
Встрепенулись однокурсники, удивленно уставились на своего старосту: а ведь и правда — их тоже четверо, как и тех легендарных искателей счастья! Что за удивительное совпадение!
— Знаете, что я сейчас придумал? Я предлагаю… — вдохновенный своей тайной идеей, Иван распалялся сам и жаждал зажечь ею других. — У каждого из нас есть, несомненно, большая, заветная цель в жизни. Вот и давайте сейчас поведаем друг другу… Хотя нет, пусть лучше каждый доверит свои мечты бумаге, — он выхватил из кармана блокнот и с лихорадочной поспешностью стал вырывать из него листы. — Сложим наши сокровенные исповеди хотя бы в ту порожнюю бутылку, спрячем ее в самом высоком дупле Громового дуба с тем, чтобы лет этак через двадцать… Скажите, разве не интересно лет через двадцать собраться такой же компанией в новогодний вечер на этой поляне и сообща сверить, кто и насколько приблизился к собственным Золотым воротам? Давайте только сейчас торжественно поклянемся…
Но Андрей не дал Ивану договорить. Вскочил на ноги, бросился к нему с распростертыми объятиями:
— Ты же поэт в душе, Ваня! Такое придумать… Я с радостью, обеими руками голосую за твое предложение, — и выхватил у него из рук чистый листок.
Мукоед тоже согласился. Правда, без особого энтузиазма, но согласился. Один Олесь неподвижно сидел над кучкой дотлевающих угольков. Но его согласия и не спрашивали. Иван просто положил ему на колено листок и объявил:
— Только, хлопцы, чур не кривить душой, а писать сокровенные думы, как на духу!
И заскрипели перья самописок. Первым сунул в пустую бутылку свою исповедь Андрей. За ним опустили свернутые в трубочки писульки Федор с Иваном.
— Химчук, а ты?
Олесь лишь сокрушенно пожал плечами, виновато усмехнулся уголками губ, повертел в руке чистый листок и ответил:
— Мне еще нужно самого себя найти, а уже потом про Золотые ворота думать…
Никто не обратил внимания, как мучительно передернулись брови у Ивана, а во встревоженных глазах промелькнула тень досады и разочарования.
— Ты хочешь нас уверить, что живешь без большой мечты? — голос у Кушниренко как-то сразу обесцветился, одеревенел. — Неужели думаешь, что кто-нибудь этому поверит?
— Да понимаете, я не это хотел сказать. Мне кажется, что большая цель так просто человеку не дается, ее надо выстрадать. А я… Не раз уже прахом развеивались мои мечты.
— Врет он все! — взорвался ни с того ни с сего опьяневший Мукоед. — Есть у него мечта! Иначе зачем бы день и ночь сиднем сидел в читалках да архивах?
— Оставь, Федор! — резко прервал его Андрей. — А ты, Олесь… Ей-богу, не понимаю, почему не хочешь написать о своей мечте!
— И чего вы с ним цацкаетесь! — снова взвился Федор. — Не хочет — и не надо! Подумаешь, велика важность! Разве не слышали, что о нем на курсе говорят?
Олесь вздрогнул, как от удара, всем телом, рывком повернул голову и, глядя прямо в глаза Мукоеду, тихо, даже слишком тихо, но так, что все услышали, спросил:
— А что же такого говорят обо мне на курсе?
— Что ты гнида и тайный доносчик, — выпалил совсем захмелевший Мукоед.
— Федор! — гаркнул Кушниренко. — Помолчи! Не твое засыпа́лось, не твое и мелется.
Тот вытаращил на старосту покрасневшие глаза, громко икнул и, махнув рукой, поспешил к ближайшим кустам.
— Гнида и тайный доносчик… — ни к кому не обращаясь, проговорил Олесь. — Зачем же тогда меня приглашают в свою компанию, делят со мной трапезу, поверяют при мне бумаге свои заветные мечты?.. Нет, таких мерзавцев негоже терпеть в благородном обществе!
Он бросил на кучку пепла, под которым дотлевали сучья, чистый листок бумаги, встал и с независимым видом направился к сугробу, где торчали его лыжи. Видя, что дело оборачивается круто, Кушниренко попытался вовремя погасить пожар:
— Да что вы все, ей-богу, взбесились или перепились? Кому нужны эти ссоры? Да еще в такой день!.. Ну, погорячились спьяна, наговорили друг другу колкостей, но разве мы гоголевские персонажи, чтобы на всю жизнь обиду затаить? Предлагаю перекурить все это дело и сдать его в архив на вечное хранение, — и вытащил коробку любимых студенчеством «гвоздиков».
Кушниренко недаром обрел славу верховода третьего курса. Всегда выдержанный и деловитый, по-взрослому рассудительный и в меру любезный, он владел редкостным даром с первого же знакомства привлекать к себе внимание людей и подчинять их волю. В какую бы компанию он ни попадал, всюду незаметно, но властно становился дирижером. Ибо тонко чувствовал, когда нужно вставить остроумную реплику, когда промолчать, а когда лишь бросить на собеседника многозначительный восхищенный взгляд. Но сейчас не помогли даже эти его таланты.