— Странный ты человек, Иван. Кто знает, как тебя понять. Иной раз мне кажется, ты фальшивишь в жизни, поступаешь не по велению сердца. Ну, хоть убей, не верю, что ты с энтузиазмом едешь трубежские болота осушать!
— Ты слишком поэт, чтобы все это понять. Жизнь, брат, есть борьба. Кто — кого! И прав всегда сильнейший. Вот так-то!
Часов около двенадцати, когда все изрядно проголодались, послали Федора в общежитие за харчами. Он охотно затрусил меж кустов. Не прошло и получаса, как на холме замаячила его фигура. Федь бежал, видно, всю дорогу — сорочка прилипла к телу, а раскрасневшееся лицо лоснилось от пота.
— Бросайте к чертям конспекты! — замахал еще издали руками. — Война!
Хлопцы вскочили на ноги.
— Что ты выдумал? Какая война?
— Точно вам говорю, война! Там такое творится… По радио только что нарком выступал. Сегодня, сказал, на рассвете Киев бомбили…
Кушниренко с Андреем переглянулись: так вот что за взрывы слышались в районе аэродрома! Молча собрали конспекты, молча поспешили в общежитие. В вестибюле было полным-полно народу: слушали правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии. Давно окончилась передача речи наркома, но никто даже не шевельнулся.
И вдруг в тишине раздался голос:
— Надо идти в университет!
— В университет! — покатилось по коридорам.
И враз точно вода прорвала плотину — студенты высыпали на улицу и устремились к своей альма-матер. Зачем спешили, на что надеялись, никто не мог сказать, но все стремились поскорее добраться до университета.
Там, возле колонн, прямо посреди улицы, уже бурлила тысячная толпа. Множество малиновых, сиреневых, голубых кофточек, белых, синих, клетчатых сорочек. Тугие девичьи косы, густые юношеские шевелюры, серебристые виски… Такие многолюдные сборища красные стены университета видели только в дни Первомайских и Октябрьских праздников.
Вместе с товарищами Андрей протиснулся к колоннам, с трудом поднялся на ступеньки в надежде увидеть среди этого бурлящего моря своих однокурсников. Внезапно кто-то сжал ему локоть.
— Живой, поэт?
— Как видишь, — ответил, здороваясь с физоргом курса Юрком Трепетуном. — А ты как?
— Не спрашивай. Под смертью ходил. Бомба в полусотне метров от нашей хаты взорвалась. На железной дороге у Поста Волынского. Понимаешь? Шпалы в щепки, рельсы, как макароны, скрутило, а у нас все-все стекла вышибло.
— Наш завод тоже бомбили, — сказала белокурая девушка с длинной толстой косой. — В сборочный цех — прямое попадание. Хорошо, что в предутреннюю смену рабочих было мало…
— А на каникулы нас теперь отпустят? — вдруг встрял в разговор Мукоед.
Не успели ему ответить, как прокатилась новость:
— Доцент Пятаченко идет добровольцем на фронт…
— А мы что же? За спинами других сидеть?
— Мы тоже пойдем! Чем скорее раздавим гадов, тем меньше прольется крови.
Митинг возник внезапно. Выступали все, кто хотел и кто где стоял. Высказывались предположения, что война закончится до начала жатвы, что фашисты получат свой Халхин-Гол и наша кавалерия через две недели доставит в Берлин петлю для Гитлера. Все были уверены в скорой победе.
Слушая выступающих, Андрей решил без промедления отправиться в военкомат и подать заявление об отправке на фронт. Разве мог он оставаться здесь, когда другие считали своим долгом встать на защиту Родины? Оглянулся, чтобы поделиться своими намерениями с товарищами:
— Слушай, Иван, я решил идти на фронт. Может, и ты за компанию?
Кушниренко ответил не сразу. Долго играл бровями, зачем-то разглядывал ногти на пальцах, потом со вздохом:
— С дорогой душой присоединился бы, но… Не забывай, я птица подневольная. Я ведь на службе и поступлю, как прикажут. Это, брат, и есть партийная дисциплина!
Среди желающих идти добровольно на фронт были будущие историки и географы, физики и юристы, математики и литераторы, агрономы и геологи. Был среди них и Анатолий Мурзацкий. Как всегда, вялый, заспанный, он вперевалочку подошел к Андрею и, держа руки в карманах, спросил:
— А меня в свое войско примешь?
Андрей глянул на его левый глаз, затянутый мутным бельмом: шутит Анатолий или в самом деле собирается на фронт с таким изъяном?
— Бельмо — не помеха, — понял его взгляд Мурзацкий. — Скорее, естественная рационализация: когда буду целиться, второй глаз зажмуривать не потребуется. Не беспокойся, в цель попадать буду не хуже тебя.