— Эге ж, после выпивки всегда так: только о кислом и думаешь.
— Что вы, дедусь, мы из непьющих.
— Оно и видно. Наш вон непьющий еле ноги вчера домой приволок…
— А знаете, он ведь и не нюхал горилки. Это мы состязания устроили, а тут вдруг как завьюжит…
Старик осуждающе покачал головой:
— Эх, неразумные вы головы… В мое-то время люди в такой день остерегались фокусы выкидывать. Поверье ведь существует: как проведешь первый день января, таким и весь год будет. А вы… Да в придачу, видно, еще и поссорились, леший бы вас забрал.
— Нет-нет, просто выясняли отношения, — возразил Олесь.
— Другому кому это скажи. По ушам вижу, что и сегодня продолжали вчерашний жаркий разговор.
Хлопцы опустили глаза.
— Ну да это не самая страшная беда. С добрыми людьми всегда можно прийти к согласию. А теперь погодите-ка, — и он трусцой выбежал из комнаты.
Вскоре вернулся с миской в руках, наполненной крупными, будто восковыми антоновскими яблоками. Олесю и Андрею не оставалось ничего другого, как приняться за них, а Гаврило Якимович, явственно ощущая потребность в своем здесь присутствии, стал наводить в комнате порядок. Отворил форточку, поправил занавески на окнах, смахнул утиным крылом папиросный пепел с письменного стола. Этот человек вообще не терпел неопрятности, а тем паче в собственном доме, где все, буквально все было сделано его неутомимыми руками. Даже сейчас, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, он сам вел домашнее хозяйство, потому что дочка ежедневно в больнице с утра до ночи, а у внука университетских забот достаточно. Так что целыми днями, не приседая, то что-нибудь чинил, то стряпал, то портняжничал.
Но самой любимой для Гаврилы Якимовича, конечно, была работа в саду. Как только на дворе начинало дышать весной, он от зари до зари топтался возле деревьев. Обрезал «холостые» побеги, снимал с молодняка тесную зимнюю одежду из соломы, обмазывал известкой стволы. А тем временем приходила пора окапывания, обрызгивания, окулировки, привоя. И многотрудная работа старика не пропадала зря: каждую осень деревья одаривали его душистым щедрым приплодом. Но не искал Гаврило Якимович прибыли от тех урожаев. Когда над Мокрым яром начинала кружить осенняя желтая метелица, ворота его усадьбы широко распахивались для всей Соломенской детворы: пусть лакомятся озорники да узнают, какой щедрой может быть родная земля! А когда приезжала на седогривых конях зима и вьюжными вечерами к Химчукам сходились на огонек седоголовые железнодорожники, у Гаврилы Якимовича было чем угостить и их, спутников своей полной бурь и тревог молодости. Не выпускал он из дома, не попотчевав дарами сада, и друзей внука, хотя они почему-то не часто топтали стежку к Мокрому яру. Но именно последнее обстоятельство более всего и тревожило Гаврилу Якимовича. Вероятно, поэтому так и насторожила его перепалка между Олесем и Андреем.
— Ну, как, перекусили немножко? — обратился он через некоторое время к насупленным хлопцам. — А теперь миритесь, леший бы вас побрал! Ссориться — дело нехитрое, а вот суметь дружбу сохранить… Недаром же говорится: одно полено и в печи гаснет, а два и в поле горят.
III
Уже давно январская ночь опустилась над Киевом, уже давно в университетских коридорах утих многоголосый клекот, а возле триста тринадцатой аудитории все еще было людно. По неписаным студенческим законам вторая группа филологов дружно болела за тех, кто представал пред суровые очи экзаменаторов. Третьекурсники толпились у запотевших окон, в который уже раз просматривали зачитанные до дыр Химчуковы конспекты. Когда дверь аудитории раскрывалась, все бросались к вышедшему оттуда «мученику», обступали его тесным кольцом, а он, вялый, раскрасневшийся и счастливый, молча поднимал ладонь с растопыренными тремя или четырьмя пальцами. Все облегченно вздыхали: пронесло!
После этого начинался настоящий допрос: «Номер билета? Какие вопросы? Сколько было добавочных? Что отвечал?..» И бедняга, утирая вспотевший лоб, должен был обо всем добросовестно доложить товарищам. Его порой поправляли, давали дельные, хотя и запоздалые советы, критиковали за путаные ответы, как будто это и впрямь могло иметь теперь какое-то значение. Лишь после такого двойного экзамена группа отпускала счастливца на все четыре стороны.
Первыми, как правило, шли отчитываться о своих знаниях отличники. Они были чем-то вроде разведчиков или зондировщиков настроения и бдительности экзаменатора, его манеры проверки знаний. Их наблюдения сразу же становились известными всей группе, и каждый делал для себя необходимые выводы. Такой порядок стал уже традиционным во второй группе, и, возможно, именно благодаря ему никто из студентов за все годы учебы не получил неудовлетворительной отметки.