He halted.
"Put up your hands!"
"But -" he said.
"Your hands up! Or we'll shoot!"
The police, of course, but what a rare, incredible thing, in a city of three million, there was only one police car left, wasn't that conect? Ever since a year ago, 2052, the election year, the force had been cut down from three cars to one. Crime was ebbing; there was no need now for the police, save for this one lone car wandering and wandering the empty streets.
"Your name?" said the police car in a metallic whisper.
He couldn't see the men in it for the bright light in his eyes.
"Leonard Mead," he said.
"Speak up!"
"Leonard Mead!"
"Business or profession?"
"I guess you'd call me a writer."
"No profession," said the police car, as if talking to itself. The light held him fixed, like a museum specimen, needle thrust through chest.
"You might say that," said Mr.Mead. He hadn't written in years. Magazines and books didn't sell any more. Everything went on in the tomb-like houses at night now, he thought, continuing his fancy. The tombs, ill-lit by television light, where the people sat like the dead, the gray or multi-coloured lights touching their faces, but never really touching them.
"No profession," said the phonograph voice, hissing. "What are you doing out?"
"Walking," said Leonard Mead.
"Walking!"
"Just walking," he said simply, but his face felt cold.
"Walking, just walking, walking?"
"Yes, sir."
"Walking where? For what?"
"Walking for air. Walking to see."
"Your address!"
"Eleven South Saint James Street."
"And there is air in your house, you have an air conditioner, Mr.Mead?"
"Yes."
"And you have a viewing screen in your house to see with?"
"No."
"No?" There was a crackling quiet that in itself was an accusation.
"Are you married, Mr.Mead?"
"No."
"Not married," said the police voice behind the fiery beam. The moon was high and clear among the stars and the houses were gray and silent.
"Nobody wanted me," said Leonard Mead with a smile.
"Don't speak unless you're spoken to!"
Leonard Mead waited in the cold night.
"Just walking, Mr.Mead?"
"Yes."
"But you haven't explained for what purpose."
"I explained; for air, and to see, and just to walk."
"Have you done this often?"
"Every night for years."
The police car sat in the center of the street with its radio throat faintly humming.
"Well, Mr.Mead," it said.
"Is that all?" he asked politely.
"Yes," said the voice. "Here." There was a sigh, a pop. The back door of the police car sprang wide. "Get in."
"Wait a minute, I haven't done anything!"
"Get in."
"I protest!"
"Mr.Mead."
He walked like a man suddenly drunk. As he passed the front window of the car he looked in. As he had expected, there was no one in the front seat, no one in the car at all.
"Get in."
He put his hand to the door and peered into the back seat, which was a little cell, a little black jail with bars. It smelled of riveted steel. It smelled of harsh antiseptic; it smelled too clean and hard and metallic. There was nothing soft there.
"Now if you had a wife to give you an alibi," said the iron voice. "But -"
"Where are you taking me?"
The car hesitated, or rather gave a faint whirring click, as if information, somewhere, was dropping card by punch-slotted card under electric eyes. "To the Psychiatric Center for Research on Regressive Tendencies."
He got in. The door shut with a soft thud. The police car rolled through the night avenues, flashing its dim lights ahead.
They passed one house on one street a moment later, one house in an entire city of houses that were dark, but this one particular house had all of its electric lights brightly lit, every window a loud yellow illumination, square and warm in the cool darkness.
"That's my house," said Leonard Mead.
No one answered him.
The car moved down the empty river-bed streets and off away, leaving the empty streets with the empty sidewalks, and no sound and no motion all the rest of the chill November night.
The Pedestrian 1951( Пешеход)
Больше всего на свете Леонард Мид любил выйти в тишину, что туманным ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и – руки в карманы – шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь не наступить на проросшую из трещин траву. Остановясь на перекрестке, он всматривался в длинные улицы, озаренные луной, и решал, в какую сторону пойти, – а впрочем, невелика разница: ведь а этом мире, в лето от Рождества Христова две тысячи пятьдесят третье, он один или все равно что один; и наконец он решался, выбирал дорогу и шагал, и перед ним, точно дым сигары, клубился в морозном воздухе пар его дыхания.
Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в полночь. На ходу он оглядывал дома и домики с темными окнами – казалось, идешь по кладбищу, и лишь изредка, точно светлячки, мерцают за окнами слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще не завешено на ночь, и в глубине комнаты вдруг мелькнут на стене серые призраки; а другое окно еще не закрыли – и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
Леонард Мид останавливался, склонял голову набок, и прислушивался, и смотрел, а потом неслышно шел дальше по бугристому тротуару. Давно уже он, отправляясь на вечернюю прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой подошве: начни он стучать каблуками, в каждом квартале все собаки станут встречать и провожать его яростным лаем, и повсюду защелкают выключатели, и замаячат в окнах лица – всю улицу спугнет он, одинокий путник, своей прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
В этот вечер он направился на запад – там, невидимое, лежало море. Такой был славный звонкий морозец, даже пощипывало нос, и в груди будто рождественская елка горела, при каждом вздохе то вспыхивали, то гасли холодные огоньки, и колкие ветки покрывал незримый снег. Приятно было слушать, как шуршат под мягкими подошвами осенние листья, и тихонько, неторопливо насвистывать сквозь зубы, и порой, подобрав сухой лист, при свете редких фонарей всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать горьковатый запах увядания.
– Эй, вы там, – шептал он, проходя, каждому дому, – что у вас нынче по четвертой программе, по седьмой, по девятой? Куда скачут ковбои? А из-за холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, лишь его тень скользила по ней, словно тень ястреба над полями. Если закрыть глаза и стоять не шевелясь, почудится, будто тебя занесло в Аризону, в самое сердце зимней безжизненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячи миль не встретить человеческого жилья, и только русла пересохших рек – безлюдные улицы – окружают тебя в твоем одиночестве.
– А что теперь? – спрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы. – Половина девятого? Самое время для дюжины отборных убийств? Иди викторина? Эстрадное обозрение? Или вверх тормашками валится со сцены комик?
Что это – в доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард Мид помедлил – нет, больше ни звука, и он пошел дальше. Споткнулся – тротуар тут особенно неровный. Асфальта совсем не видно, все заросло цветами и травой. Десять лет он бродит вот так, то среди дня, то ночами, отшагал тысячи миль, но еще ни разу ему не повстречался ни один пешеход, ни разу.
Он вышел на тройной перекресток, здесь в улицу вливались два шоссе, пересекавшие город; сейчас тут было тихо. Весь день по обоим шоссе с ревом мчались автомобили, без передышки работали бензоколонки, машины жужжали и гудели, словно тучи огромных жуков, тесня и обгоняя друг друга, фыркая облаками выхлопных газов, и неслись, неслись каждая к своей далекой цели. Но сейчас и эти магистрали тоже похожи на русла рек, обнаженные засухой, – каменное ложе молча стынет в лунном сиянии.
Он свернул в переулок, пора было возвращаться. До дому оставался всего лишь квартал, как вдруг из-за угла вылетела одинокая машина и его ослепил яркий сноп света. Он замер, словно ночная бабочка в луче фонаря, потом, как завороженный, двинулся на свет.