Металлический голос приказал:
– Смирно! Ни с места! Ни шагу!
Он остановился.
– Руки вверх!
– Но… – начал он.
– Руки вверх! Будем стрелять!
Ясное дело – полиция, редкостный, невероятный случай; ведь на весь город с тремя миллионами жителей осталась одна-единственная полицейская машина, не так ли? Еще год назад, в 2052-м – в год выборов – полицейские силы были сокращены, из трех машин осталась одна. Преступность все убывала; полиция стала не нужна, только эта единственная машина все кружила и кружила по пустынным улицам.
– Имя? – негромким металлическим голосом спросила полицейская машина; яркий свет фар слепил глаза, людей не разглядеть.
– Леонард Мид, – ответил он.
– Громче!
– Леонард Мид!
– Род занятий?
– Пожалуй, меня следует назвать писателем.
– Без определенных занятий, – словно про себя сказала полицейская машина. Луч света упирался ему в грудь, пронизывал насквозь, точно игла жука в коллекции.
– Можно сказать и так, – согласился Мид.
Он ничего не писал уже много лет. Журналы и книги никто больше не покупает. "Все теперь замыкаются по вечерам в домах, подобных склепам", – подумал он, продолжая недавнюю игру воображения. Склепы тускло освещает отблеск телевизионных экранов, и люди сидят перед экранами, точно мертвецы; серые или разноцветные отсветы скользят по их лицам, но никогда не задевают душу.
– Без определенных занятий, – прошипел механический голос. – Что вы делаете на улице?
– Гуляю, – сказал Леонард Мид.
– Гуляете?!
– Да, просто гуляю, – честно повторил он, но кровь отхлынула от лица.
– Гуляете? Просто гуляете?
– Да, сэр.
– Где? Зачем?
– Дышу воздухом. И смотрю.
– Где живете?
– Южная сторона, Сент-Джеймс-стрит, одиннадцать.
– Но воздух есть и у вас в доме, мистер Мид? Кондиционная установка есть?
– Да.
– А чтобы смотреть, есть телевизор?
– Нет.
– Нет? – Молчание, только что-то потрескивает, и это – как обвинение.
– Вы женаты, мистер Мид?
– Нет.
– Не женат, – произнес жесткий голос за слепящей полосой света.
Луна поднялась уже высоко и сияла среди звезд, дома стояли серые, молчаливые.
– Ни одна женщина на меня не польстилась, – с улыбкой сказал Леонард Мид.
– Молчите, пока вас не спрашивают.
Леонард Мид ждал, холодная ночь обступала его.
– Вы просто гуляли, мистер Мид?
– Да.
– Вы не объяснили, с какой целью.
– Я объяснил: хотел подышать воздухом, поглядеть вокруг, просто пройтись.
– Часто вы этим занимаетесь?
– Каждый вечер, уже много лет.
Полицейская машина торчала посреди улицы, в ее радио-глотке что-то негромко гудело.
– Что ж, мистер Мид, – сказала она.
– Это все? – учтиво спросил Мид.
– Да, – ответил голос. – Сюда. – Что-то дохнуло, что-то щелкнуло. Задняя дверца машины распахнулась. – Влезайте.
– Погодите, ведь я ничего такого не сделал!
– Влезайте.
– Я протестую!
– Ми-стер Мид!
И он пошел нетвердой походкой, будто вдруг захмелел. Проходя мимо лобового стекла, заглянул внутрь. Так и знал: никого ни на переднем сиденье, ни вообще в машине.
– Влезайте.
Он взялся за дверцу и заглянул – заднее сиденье помещалось в черном тесном ящике, это была узкая тюремная камера, забранная решеткой. Пахло сталью. Едко пахло дезинфекцией; все отдавало чрезмерной чистотой, жесткостью, металлом. Здесь не было ничего мягкого.
– Будь вы женаты, жена могла бы подтвердить ваше алиби, – сказал железный голос. – Но…
– Куда вы меня повезете?
Машина словно засомневалась, послышалось слабое жужжание и щелчок, как будто где-то внутри механизм-информатор выбросил пробитую отверстиями карточку и подставил ее взгляду электрических глаз.
– В Психиатрический центр по исследованию атавистических наклонностей.
Он вошел в клетку. Дверь бесшумно захлопнулась. Полицейская машина покатила по ночным улицам, освещая себе путь приглушенными огнями фар.
Через минуту показался дом, он был один такой на одной только улице во всем этом городе темных домов – единственный дом, где зажжены были все электрические лампы и желтые квадраты окон празднично и жарко горели в холодном сумраке ночи.
– Вот он, мой дом, – сказал Леонард Мид.
Никто ему не ответил.
Машина мчалась все дальше и дальше по улицам – по каменным руслам пересохших рек, позади оставались пустынные мостовые и пустынные тротуары, и нигде в ледяной ноябрьской ночи больше ни звука, ни движения.
The April Witch 1952
Into the air, over the valleys, under the stars, above a river, a pond, a road, flew Cecy. Invisible as new spring winds, fresh as the breath of clover rising from twilight fields, she flew. She soared in doves as soft as white ermine, stopped in trees and lived in blossoms, showering away in petals when the breeze blew. She perched in a limegreen frog, cool as mint by a shining pool. She trotted in a brambly dog and barked to hear echoes from the sides of distant barns. She lived in new April grasses, in sweet clear liquids rising from the musky earth.
It's spring, thought Cecy. I'll be in every living thing in the world tonight.
Now she inhabited neat crickets on the tar-pool roads, now prickled in dew on an iron gate. Hers was an adapt-ably quick mind flowing unseen upon Illinois winds on this one evening of her life when she was just seventeen.
"I want to be in love," she said.
She had said it at supper. And her parents had widened their eyes and stiffened back in their chairs. "Patience," had been their advice. "Remember, you're remarkable. Our whole family is odd and remarkable. We can't mix or marry with ordinary folk. We'd lose our magical powers if we did. You wouldn't want to lose your ability to 'travel' by magic, would you? Then be careful. Be careful!"
But in her high bedroom, Cecy had touched perfume to her throat and stretched out, trembling and apprehensive, on her four-poster, as a moon the colour of milk rose over Illinois country, turning rivers to cream and roads to platinum.
"Yes," she sighed. "I'm one of an odd family. We sleep days and fly nights like black kites on the wind. If we want, we can sleep in moles through the winter, in the warm earth. I can live in anything at all – a pebble, a crocus, or a praying mantis. I can leave my plain, bony body behind and send my mind far out for adventure. Now!"
The wind whipped her away over fields and meadows.
She saw the warm spring lights of cottages and farms glowing with twilight colours.
If I can't be in love, myself, because I'm plain and odd, then I'll be in love through someone else, she thought.
Outside a farmhouse in the spring night a dark-haired girl, no more than nineteen, drew up water from a deep stone well. She was singing.
Cecy fell – a green leaf- into the well. She lay in the tender moss of the well, gazing up through dark coolness. Now she quickened in a fluttering, invisible amoeba. Now in a water droplet! At last, within a cold cup, she felt herself lifted to the girl's warm lips. There was a soft night sound of drinking.
Ceсy looked out from the girl's eyes.
She entered into the dark head and gazed from the shining eyes at the hands pulling the rough rope. She listened through the shell ears to this girl's world. She smelled a particular universe through these delicate nostrils, felt this special heart beating, beating. Felt this strange tongue move with singing.
Does she know I'm here? thought Cecy.
The girl gasped. She stared into the night meadows.
"Who's there?"
No answer.
"Only the wind," whispered Cecy.
"Only the wind." The girl laughed at herself, but shivered.
It was a good body, this girl's body. It held bones of finest slender ivory hidden and roundly fleshed. This brain was like a pink tea rose, hung in darkness, and there was cider-wine in this mouth. The lips lay firm on the white, white teeth and the brows arched neatly at the world, and the hair blew soft and fine on her milky neck. The pores knit small and close. The nose tilted at the moon and the cheeks glowed like small fires. The body drifted with feather-balances from one motion to another and seemed always singing to itself. Being in this body, this head, was like basking in a hearth fire, living in the purr of a sleeping cat, stirring in warm creek waters that flowed by night to the sea.
I'll like it here, thought Cecy.