И всех окончательно запутывает.
Традиционная сайенс фикшн по обыкновению тяготела к традиционным же черно-белым схемам. Дихотомия обязывала нас непременно встать на чью-либо сторону и все дальнейшее повествование воспринимать под углом деления персонажей на «наших» и «не наших» — условно говоря. Спинрад не просто обманул доверчивого читателя, вводя в контекст романа никем не запланированную «третью силу». Он сделал еще и так, что симпатии, которые могла бы вызвать эта самая сила, оказывались противоестественными. Ибо «Братство Убийц» — судя уже по названию — тоже прибегало к «последнему доводу королей»…
Парадоксальнее всего то, что Спинрад вынуждает своего читателя именно к «странной любви» к пресловутому «Братству», которое состоит из поклонников Хаоса и все свои кровавые акции осуществляет не ради бессмысленного разрушения, а во славу Хаоса.
Автор романа, по-своему, даже логичен. И Гегемония, и Демократия (если она вдруг каким-то чудом победит) упорядочены, предсказуемы. Первая означает духовное и физическое закабаление индивида в железной клетке социума (поступки людей строго разграничены и в итоге сведены к рефлексам), вторая дает тому же индивиду положенное и потому тоже ограниченное (законами, моралью и т. д.) число степеней свободы. Предсказуемый мир конечен. Вселенная же — бесконечна и неисчерпаема. Следовательно, чтобы привести человечество к гармонии со Вселенной, необходимо ликвидировать Порядок (тоталитарный ли, демократический — неважно) и дать волю Хаосу. Вот почему террор устраиваемый «Братством», столь прихотлив: сегодня они «подыгрывают» Гегемонии, завтра — «Лиге», не сочувствуя, естественно, никому. Сбитого с толку читателя эта ясная схема завораживает уже к середине романа, и он уже старается не замечать, насколько она безумна, вызывающе безумна. Ибо Хаос вообще не нуждается в каких-либо агентах.
Как известно, мы все живем в царстве Хаоса, где Порядок присутствует только в виде микроскопических островков в океане случайностей. Можно, конечно, возглавить броуновское движение, взять на подряд орла и решку, посадить комиссара в датчик случайных чисел — с тем, чтобы эти числа были еще более случайными.
Хаос самодостаточен, но именно этой истины не могут уразуметь герои романа Нормана Спинрада, собирая свой кровавый и бессмысленный урожай каждый раз, когда, по их мнению, Хаос под угрозой. Романист гипнотизирует своего читателя холодной строгостью этих своих фантастических построений, но и сам, похоже, ими уже загипнотизирован. Отчаянные революционаристы из котла «новых левых», готовые пролить «кровь по совести», в этой перевернутой реальности превращаются в фанатически благородных «агентов Хаоса», чья деятельность, в конечном итоге, приведет человечество к чаемой гармонии со Вселенной. В этой логической системе уже и «красные бригады», и «фракция Красной Армии», и патологически жестокая команда Патриции Херст выглядели почти романтично. Увлекшись самоубийственной идеей, разбомбив стереотипы, писатель неожиданно для себя вышел за пределы «чистого» и «абстрактного» релятивизма, вступив на зыбкую почву «черной» утопии, став адвокатом более менее «цивилизованного», но палачества. Роман интересен именно этим необычным поворотом концепции. Разумеется, писатель не проецирует свои романные построения на реальные события сегодняшнего дня, предпочитая рассматривать все из туманного космического далека.
Норман Спинрад написал страшноватый роман — страшноватый как раз в силу того, что его основные положения имеют, как выясняется, вполне «земную» подоплеку.
Прочитав «Агента Хаоса», непременно стоит поразмышлять. Хотя бы о том, где найти ту тончайшую грань между «царством свободы» и «царством необходимости». И не заблудиться в каком-нибудь из двух этих «царств».
Слезинка замученного взрослого
Кажется, писатель Владислав Крапивин не суеверен. А жаль: его должно было насторожить одно нехорошее предзнаменование, случившееся несколько лет назад. Именно тогда журнал «Уральский следопыт» ненароком «подставил» своего любимого автора, опубликовав в одном и том же году повесть некоего Ивана Тяглова «Круги магистра», а вслед за ней — новую повесть самого Крапивина. Беда была в том, что И.Тяглов оказался одним из самых безнадёжных эпигонов Владислава Крапивина. С ученической старательностью он сконцентрировал в произведении все основные черты фантастической прозы екатеринбургского мэтра, по скудности своего дарования безнадёжно окарикатурив оригинал. Крапивин, явившийся сразу после Тяглова, должен был почувствовать себя примерно так же, как Учёный из сказки Шварца, обнаруживший, что место подле Принцессы занято наглой Тенью, как опытный вокалист, чьё выступление было предварено неумелой пародией и кому вынужденно досталась роль пародиста… Впрочем, приведённые выше сравнения не вполне точны: у Крапивина было что пародировать; эпигон просто довёл до абсурда реальные тенденции. Боюсь, что ту же роль увеличительного стекла в скором времени сыграет и собрание сочинений самого Владислава Крапивина (когда пишутся эти строки, первый том уже вышел, на подходе следующие). Собранные вместе, его фантастические повести и романы дают основание для вывода, что Крапивин уже давным-давно пишет одну-единственную вещь, где сюжет и основной конфликт уже отполированы до матового блеска из-за многократного употребления, а добро и зло чётко персонифицированы и заранее (чтобы не осталось никаких сомнений) разведены по полюсам. Повести из книги «Застава на Якорном поле»- некоем прообразе грядущего многотомника — тоже не стали исключением.
Как известно, популярность писателю впервые принесли произведения на «школьную» тему, заявленную в те времена довольно нетрадиционно. Олицетворением канона был «Праздник Непослушания» Сергея Михалкова, демонстрировавший модель конформистского сознания: бунт детей против взрослых был глуп и комичен заранее, и финал, в котором ребятишки умоляли обидевшихся родителей вернуться, прочитывался с первой же строки. Так и кажется, «Праздник Непослушания» был и чутким отражением в детской литературе нашей внешнеполитической доктрины, так называемой «доктрины Брежнева». Любая попытка стран-сателлитов Восточного блока (Венгрии ли, Чехословакии ли) хотя бы чуть отстраниться от «отцовской» длани Москвы воспринимались как буза нашкодивших пацанов, которые, отведав доброго ремня, придут лобызать ручку папаше.
Владислав Крапивин, вывернувший господствующий канон наизнанку, в 60-е и 70-е выглядел почти диссидентом. Писатель взял за основу схему, очень польстившую самолюбию тинейджеров. Схему, согласно которой подростки были изначально честнее, порядочнее, самоотверженнее учителей, родителей и прочих взрослых, — в лучшем случае, людей ограниченных и недалёких, а в худшем — хитрых и своекорыстных монстров. Пока «взрослый мир» прозябал во грехе, «младший мир», наполнив всевозможные подростковые военно-спортивные клубы, готовился к битвам за справедливость. Уже в этих повестях «пионерская» экзальтация всех этих «мальчиков со шпагами», этаких ясноглазых буршей, уверенных непоколебимо, что «добро должно быть с кулаками» — вызывала известные сомнения. Но их списывали на старопедагогическую заскорузлость и приверженность отживающему канону. К тому же репутация бунтаря, вступившего в поединок с динозаврами из Минпроса, и сладость свободолюбивых аллюзий, которые процеживались читателями в каждой повести Крапивина, удерживали от беспристрастного анализа текста. Тем более, что на произведения крайне негативно реагировали критики весьма консервативного направления (вроде Ал. Разумихина), с которыми солидаризоваться было как-то неловко.
Однако когда В. Крапивин, наконец, отдал предпочтение жанру фантастики, полностью переключился на «параллельные миры», даже самые доброжелательные читатели стали понимать, что здесь не всё так просто и не всё так однозначно, как казалось прежде. Всё куда серьёзнее.
Писатель сменил жанры до того быстро, что все полюбившиеся схемы взял с собой в мир феодально-космических фантазий, магических кристаллов, заржавленных цепей и якорей, полуразрушенных замков, где «в тесных тёмных переходах и на гулких винтовых лестницах» очутились духовные двойники Серёжи Каховского или оруженосца Кашки. (Упомянутый выше И.Тяглов просто забил пространство своего текста всей этой псевдосредневековой бутафорией, не дав своим героям даже повернуться свободно, чтобы не зацепиться за цепь или алебарду; Крапивин же всё-таки позволял своим персонажам двигаться — правда, только вперёд!) Возник забавный гибрид, который молодой критик Андрей Энтелис не без яда окрестил «пионерско-готическим романом». Стереотип крапивинской «школьной» повести, попав в пространство ничем не стеснённого вымысла, окончательно отвердел. Преимущества юного возраста писатель возвёл в абсолют и сделал фактором оценочным, фантастика дала возможность одарить детей (но только детей!) самыми невероятными, нечеловеческими способностями, наподобие телекинеза, телепатии или дара проникать в иные измерения. Подловатым взрослым, естественно, не досталось ничего. Понятно, что в каждой новой повести взрослые придумывали всё новые и новые ухищрения, чтобы отравить жизнь своим отпрыскам. В «Выстреле с монитора» бессердечные старшие выгоняют пацана из города, в повести «Гуси-гуси, га-га-га…» ребят, ни в чём не повинных, сажают в колонию, жестоко издеваются над ними. В «Заставе на Якорном поле» мальчика, ради научных экспериментов, лишают мамы и дома, травят, преследуют, как зверя на охоте. Детишки, натурально, принимают вызов и на удар по правой щеке отвечают не меньше, чем выстрелом из бластера.