Джордж пошел в магазин со своей мамой, а я осталась. На улице слишком тихо, будто все спят или типа того. Это вроде затишья перед грозой, когда воздух становится горячий-горячий и ты ждешь, когда же начнется дождь, и снимет напряжение, и прогонит всех зудящих черных мух, но на этот раз я не совсем понимаю, чего, собственно, жду. Я даже не уверена, хочет ли мама Джорджа, чтобы я гостила у них. Она не улыбнулась мне, как обычно, и лицо ее как-то исказилось, когда я сказала, что мама больна. Кажется, если верить Джорджу, сейчас много людей заболело. Он сказал, его мама очень расстроена из-за этого. В придачу Алекс все время твердит, что, может, и вправду какая-то чума вырвалась наружу, когда начали копать у той старой церкви. Вчера она попросила Алекса раздобыть им всем такие маски, как у маляров. По словам Джорджа, Алекс в ответ просто рассмеялся и заявил, что это не поможет. Он заявил, что это будет хуже, чем птичий грипп и все такое прочее, и даже хуже, чем сама чума, судя по тому, что говорят по радио. А говорят, что люди начали есть друг друга, когда что-то там выбралось из церкви, но это ведь не может быть правдой.
Алекс (вздох – да, все еще – не могу удержаться!) стал очень серьезным. Он едва поздоровался, когда я пришла сюда, все спорил со своей мамой по поводу того, чтобы пойти к его друзьям по колледжу, которые собираются «попытаться что-то с этим сделать». Что бы это ни было, он немного напомнил мне дядю Джека, и я поняла, что мне не хочется, чтобы он куда-то ходил. И все же есть тут что-то такое, раз он так хочет отправиться туда и бросить вызов правительству и армии, у меня от этого даже живот сводит – он по-прежнему самый красивый парень во всем городе, и мне все еще хочется, чтобы он заметил меня!
Кажется, мама Джорджа заплакала, а потом хлопнула дверь. Наверное, Алекс все-таки ушел к друзьям. Нет, они наверняка ошибаются по поводу этой болезни. Я просто поверить не могу. Не могу и не хочу. И кстати, мы же это проходили, от чумы у людей вскакивают большие волдыри и нарывы, а у мамы ничего такого нет, так что, даже если это и правда, у нее определенно не чума, хотя мне почему-то от этого не легче. Я просто хочу, чтобы все стало как раньше. Не желаю думать о больных людях.
Хотя я уверена, что все преувеличивают опасность этого вируса, я все-таки немножко беспокоюсь за Джорджа и то и дело выглядываю из окна его спальни. Минут десять назад я увидела трек мужчин, которые подошли и встали у букмекерской конторы напротив. Встали и стоят, словно забыли, зачем вообще сюда пришли. Они не разговаривают, ничего. Бледные, как мама, а у одного на руке обтрепанная повязка – судя по виду, бинт давно уже пора сменить.
У меня во рту снова появился странный привкус. Мамина болезнь началась с пореза. Ну, она сказала, что это порез, но, по мне, так больше, похоже, было на укус – я застала ее за промыванием ранки на плече сразу после того, как она вернулась от дяди Джека. Она сказала, что он сделал это случайно, потому что у него жар, и что она вызвала ему «скорую», но увез его военный грузовик. Не думаю, что она сказала солдатам о порезе, или укусе, или, что там у нее такое. Выглядела она очень испуганной. И папа тоже. Она сказала, что все будет хорошо, но, похоже, в рану попала инфекция или что-то вроде того, потому, что вчера ночью мама бродила по квартире туда – сюда, а сегодня она бледная и вся в поту. И глаза у нее странные.
Как будто она здесь – и одновременно не здесь.
Ей надо бы пойти к врачу, он прописал бы антибиотики или еще что-нибудь. Зачем дяде Джеку было кусать ее? У него был порез в тот вечер, когда он пришел к нам с митинга.
Интересно, не от этого ли он заболел? О боже, я просто хочу знать, что происходит.
Когда Джордж вернется из магазина, я наверное, попрошу его пойти со мной ко мне домой. Это недалеко, но снаружи как-то гадостно, и уже почти комендантский час. Только сейчас я поняла, отчего так жутко. Улицы пустынны, но не только поэтому. Там нет даже солдат.
В последние дни их грузовики все время маячили поблизости. Где же они все?
Воскресенье, 5 МАЯ
Снова у Джорджа. Прошло почти двадцать четыре, часа с тех пор, как я вернулась из дома сюда, а я все не могу перестать плакать. Едва дышу. Рука так трясется, что пишу с трудом.
Я доюсь, что если не напишу этого, то не поверю, а если запишу, тогда это будет правдой. А я не хочу, чтобы это было правдой. Пока Джордж и его мама баррикадировали дверь, Алекс сказал мне, что я должна написать. Он сказал, что однажды это может оказаться важным. Я снова заплакала, не знаю почему. Но Алекс попросил меня, и я напишу. Я должна. В тебя, дневник.
Тут все тихо. Папа Джорджа еще не вернулся с фабрики. Он не пришел домой прошлой ночью, и я видела, как жутко волнуется мама Джорджа. Она тоже не может не думать о том, что случилось со мной вчера. Я вижу это по ее глазам. И все-таки она пакует какие-то сумки. Не думаю, что она верит в его возвращение, взаправду, и от этого меня даже подташнивает. Что происходит? Почему военные не прекратят это? Кажется, будто все вокруг пытаются убраться из Лондона. Снаружи темнеет, вдалеке что-то горит, воют автомобильные сирены.
Люди сердито кричат друг на друга, и потом – вопли. Это хуже всего. Не сами вопли, а то, как внезапно они обрываются. Мне хочется свернуться калачиком под одеялом и дождаться, когда все кончится. Но я не могу. Мне надо хотя бы, наверное, отчасти ожидал, что мы найдем, примерно, то, что нашли, особенно, после того, как я сказала, что мама заболела. Нет, он не мог ожидать то, что мы на самом деле увидели, никто бы не мог, но, думаю, он был готов к самому невероятному. По лестнице он поднимался, молча, и лицо его вроде как напряглось. Он стал выглядеть старше.
Мы пробыли в квартире, наверное, с минуту, прежде чем Джордж выволок меня наружу и мы побежали вниз, на улицу. Эта минута, кажется, растянулась у меня в голове на год. Я все еще вижу это. Пытаюсь забыть, но это все время перед глазами, и даже слезы ничего не смывают.
Я открыла дверь и вроде крикнула «привет». В гостиной что-то разбилось, и я взглянула на Джорджа, но он не обернулся. Он шагнул вперед и толкнул дверь гостиной. Я, должно быть, что-то говорила, потому что помню, как замолчала. Помню, как подумала, что все совсем плохо. Все чертовски хреново. Помню эту мысль очень ясно, потому что очень редко употребляю это слово. Барби вставляют его чуть не в каждую фразу, точно дешевые проститутки. Но тогда именно оно пришло мне в голову.
Там была кровь. Много крови. Бабушка сидела в кресле, но голова ее странно скособочилась, и рот был широкий-широкий. Сперва я даже не поняла, что с ней. Ее одежда была залита чем-то красным, и она смотрела прямо на меня.
Мои пальцы покалывало, кажется, я попыталась что-то сказать, но вместо этого сделала шаг вперед, чтобы лучше видеть. Не помню, как переставляла ноги. Мне не хотелось ничего рассматривать, правда не хотелось, но со стороны дивана послышался какой-то шум, и я вроде подумала, что, может, дикая собака как-то проникла в квартиру и напала на бабушку. Не знаю, что я увидела сперва. Может обоих одновременно. Горло бабушки было разорвано, сбоку свисал лоскут кожи. Тонкая струйка дыма поднималась над ковром, воняло гарью. Может, поэтому я опустила взгляд. Да, верно, поэтому. Она уронила сигарету, и та прожгла в ковре черную дырку. Пахло, как жженой пластмассой. Помню, я подумала, что маме это не понравится, и тут я заметила папины туфли, торчащие из-под дивана: ноги его вроде как дрожали. И еще помню влажный звук, такое хлюпанье, быстрое, жуткое и жадное, а потом Джордж схватил меня и потащил назад. Помню, его рука была горячей, а моя – ледяной. Помню, как заглянула за спинку дивана и увидела папу. Мама сидела на нем верхом. Она выглядела даже смешно – с задранной юбкой и порванными колготками. Мама, такая аккуратная, опрятная. Она любит выглядеть пре-зен-та-бель-но. Но это была не мама. Просто кто-то, похожий на маму. Из плеча у нее торчал нож. Наш нож из кухонного набора, вогнан по самую рукоятку, но она, кажется, даже не замечала этого.