Прошло десять дней. Продажные газеты все больше и больше пестрели подробностями о Новом Фестивале, и в мутном потоке ерунды я выловил крупинку информации о Хемпстедской пустоши (эта земля много веков находилась под охраной, имей это в виду, — как самый большой в мире участок дикой природы в черте города), каким-то образом примкнувшей к грядущему событию: там собирались воздвигнуть гигантский бронзовый памятник Уинстону Черчиллю. Я понял, что церковь Всех Святых не единичный случай, что правительство действительно собирается попрать пятнадцатидневными забавами Нового Фестиваля всю лондонскую историю. Меня буквально бесила мысль, что люди больше не понимают прошлого. Забота
0 былом, внимание к минувшему сошли на нет, но не напрямик, не в открытую — мы с отцом уже обсуждали это, когда я повзрослел настолько, чтобы осознавать, что «младшее поколение» не просто фраза, но факт.
Я уже не говорю обо всей этой чуши вроде MTV,
и видеоиграх, и информации, покрошенной на малюсенькие кусочки для малюсеньких мозгов.
Я наблюдал, как дети наших друзей играют в видеоигры, играют часами, и знаю, что они способны сосредоточиться на чем-то, когда захотят. Не только история, само время стало усеченным, прерывающимся рекламой, раздробленным. Люди просто больше не могут постигнуть непрерывности существования и жизненного опыта. Все, что было до пятидесятых годов, — для них черно-белое, как кино, и «я не знаю и знать не хочу», если дело не касается Гитлера или там фараонов. Так зачем им переживать из-за какой-то старой церкви и погребенных там тел? Или возмущаться из-за клочка земли, по которому просто гуляют?
Мертвые, рассыпающиеся прахом слова, уносимые ветром. Обыватели не чтут прошлое, потому что не понимают, насколько оно реально, какую играет роль и что оно не менее подлинно, богато и опасно, чем день сегодняшний. Что люди из тех сумеречных грез, которые мы называем былым, ели и пили, как едим и пьем мы, что они спали друг с другом, и любили, и убивали, и лгали, и делали еще много чего, и эхо их поступков звучит до сих пор, звучит через сотни лет после их смерти.
Так вот, я разозлился, нет, мы разозлились. Смешно — если бы мы могли иметь детей, мы ведь не пошли бы туда еще раз. Может, маленького Этана или крошку Мадлен (имена, которые мы выбрали, но которые так и не пригодились) надо было бы забрать из школы или отвезти на какие-нибудь занятия, и нас не было бы у церкви в тот момент, когда там начали выкапывать тела. Мы не увидели бы, как обломки древних гробов и скелеты в лохмотьях бесцеремонно выдергивают из земли.
Вторично мы с Зои пришли ко Всем Святым рано утром, хотя на этот раз там оказалось гораздо больше народа. Очевидно было, что половина из них просто
развлекаются — увидели репортаж в новостях и решили в удовольствие потолкаться, покричать и пошвырять что-нибудь: вроде тех, что явились на саммит G-18 и орали о порочном капитализме, а потом разашлись по домам, чтобы насладиться плодами западной индустриализации и глобализации экономики.
Были там и другие, те, кого мало что волнует в их собственной реальной жизни, — вот они и зацикливаются на свежих сплетнях, или на Леди Ди, или на Большом Брате. Эдакие подвергшиеся операции культурной лоботомии.
Но была и третья группа — народ вроде нас, люди с растяжками и плакатами, серьезно недовольные тем, что происходит и что оно собой представляет. Недовольные ... и, возможно, даже встревоженные. Было также немало полицейских и солдат, образующих защитный кордон вокруг раскопок. Большинство с оружием, хотя на вид — желторотые подростки.
Я заметил, что они нервничают, словно что-то уже произошло, непонятное и пугающее.
Подрядчики, конечно же, успели обнести участок деревянным забором, но какой-то умник ухитрился засунуть крохотную веб-камеру в дырку от сучка и снабжал видео в реальном времени любого, имеющего айфон. Мы увидели нечто вроде облака красной пыли, поднявшееся над сухой землей и воспарившее над оградой. Мы увидели, как из подземных церковных склепов вытаскивают трупы. Мы воочию увидели доказательство того, что история течет лишь в одном направлении и что живым позволено творить все, что им угодно, с останками мертвых.