– Ты правда хочешь, чтобы я рассказал тебе о моей… личной жизни, Джон? Прямо сейчас? – он спрашивает, на секунды перестав играться, и Джон слышит его тон. Джон слышит слишком много его прошлого в эти секунды. И в нем нет ничего нормального, никогда не было, он понимает резко это и слепую наивность своего вопроса.
– Нет, – он вздыхает. – Ты прав, Рамси. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь, когда тебя от меня будет отделять пуленепробиваемое стекло, о’кей?
– О’кей, – приязненно соглашается Рамси. – Тогда и мой ответ – нет. Не в изоляторе. Но правда, хватит спрашивать, Джон, в следующий раз я разозлюсь, – он предупреждает об этом так спокойно и откидывает одеяло. – Так что? Хочешь, можем даже пососаться немного, чтобы тебе расслабиться.
– Нет, Рамси, я же сказал.
– Ну, твое дело, надоело уже тебя уговаривать, – Рамси фыркает. – Захочешь – я буду внутри, но сегодня я не насильник, – он залезает под одеяло, плотно занавешивает край и, судя по скрипу пружин и легкому похрустыванию костей, вытягивается на кровати во весь рост.
Джон закатывает глаза и снова оглядывается. Он думает, что можно аккуратно подвинуть чьи-нибудь вещи и сесть с краю, чтобы хотя бы вытянуть горящие огнем ноги и расслабить колени. А Рамси раздражающе удовлетворенно ворочается за одеялом и почти мурлычет, как разлегшийся на мягкой подушке жирный кот. Джон прикусывает губу и немного мнется. У него осталось очень мало сил, и ему до головокружения хочется не то есть, не то спать, и даже в помещении становится холодно.
– Эй, Рамси, – он осторожно снимает рюкзак и касается костяшками пальцев одеяла. Это глупо.
– М-м? – довольно отзывается Рамси.
– Я не передумал. Но я хочу полежать с тобой.
– И не боишься, что я тебе рот зажму, штаны спущу и все-таки на сухую снасильничаю? – опять рвано смеется Рамси. – Шучу, Джон Сноу. Здесь хватит места на двоих, залезай.
Джон недоверчиво хмыкает, но усталость живо берет свое, и он, плюнув, отдергивает край одеяла и торопливо забирается внутрь. Как в занавешенный форт под столом, который они строили сперва с Роббом, а потом с Арьей. Только там не было ничего страшнее книжки ужасов и теней на сшитых Кейтилин лоскутах.
Джон быстро ложится рядом с перевернувшимся на бок Рамси, стараясь не смотреть на него и прикусывая губу, чтобы не застонать от ноющей боли в расслабившихся мышцах. Слабый свет пробивается через решетку в изголовье, и Джон прикрывает глаза, мысленно поклявшись, что встанет сразу, как только услышит хоть один звук снаружи. Он знает, что врет себе. Лежать здесь слишком хорошо, и у него кружится голова. От усталости, расслабленности, голода, чужого прокуренного запаха от белья и острого, тяжелого запаха Рамси.
– Джон? – дыхание касается замерзшей щеки, и Джон через силу приоткрывает один глаз, слегка поворачивая голову. Рамси все так же лежит на боку, вытянув руку между прутьями и прижавшись щекой к плечу, и лениво моргает блестящими в темноте глазами.
– Что?
– Здесь просто охеренно, вот что я тебе скажу, – Рамси шепчет и жмурится от удовольствия.
Джон про себя соглашается с ним и тоже переворачивается на бок, чтобы было посвободнее.
– Иди ко мне, волчонок, – нестерпимо мягко вдруг говорит Рамси. – Ты мерзнешь. Это раз. Я хочу поцеловаться с тобой. Это два, – он немного молчит, дрянной привычкой покусывая губу. Джон так и не понял, какое именно настроение это означает. Тысячу и одно. Ни одно из тысячи. Но он двигается чуть-чуть ближе, инстинктивно потягиваясь к теплу, которое всегда исходит от Рамси.
– Слушай, я же сказал, что не против того, чтобы передернуть друг другу, – он говорит тоже тихо – и в контраст прохладно, – но я не буду целоваться с тобой. Если ты хочешь стащить с меня штаны как-то поприличнее, можно обойтись и без этого. Не надо делать из простого траха что-то… чувственное.
– Как будто только я это делаю, – возражает Рамси. – Раньше ты что-то не упирался, и штаны сам живо стягивал, и засасывал меня только так.
– И не обещал, что это повторится, – тихо качает головой Джон.
– Как скажешь. Мне все равно. В любом случае, для меня это разные вещи. Поцелуи и трах. Но мне это понравилось. Целоваться с тобой. Мне много чего с тобой понравилось, – неожиданно приятно говорит Рамси, касаясь затянутыми в теплую перчатку пальцами нижней губы Джона.
Джон задумчиво хмыкает, и край его рта вздрагивает.
– Когда я был ребенком, – начинает Рамси, соскальзывая рукой на щеку Джона и оставляя на его губах только большой палец, – мать иногда целовала меня. Она была не очень-то умной женщиной, моя мать, и довольно сдержанной, я имею в виду, из тех, которые стыдятся показывать эмоции. Я не слишком тогда это понимал. Курсы управления гневом в изоляторе немного помогли понять, но это было… потом.
– У нас в изоляторах есть такие курсы? – удивляется Джон, а Рамси тихо смеется.
– У нас в изоляторах есть такие ситуации, когда тебя окружает десяток здоровых парней, и ты засовываешь злость себе в жопу, если не хочешь, чтобы они переломали тебе руки, – он продолжает посмеиваться, глянув на Джона почти с умилением, и тот слегка розовеет, но решает ничего больше не говорить. – Так вот, – продолжает Рамси, – как я сказал, моя мать была не слишком умна, не слишком… далеко ушла от животного, давай я скажу так, и со временем я выучился читать ее поцелуи. Она целовала меня, когда я нравился ей, когда она хотела сказать, что я нравлюсь ей, целовала, когда мы были в безопасности и когда ей… нам было хорошо.
Джон слушает внимательно, понимая, что сам никогда не задумывался над такими вещами. Конечно, Кейтилин никогда не целовала его, но он как будто с рождения знал, зачем нужны такие поцелуи, и с рождения хотел их. Сейчас он понимает, что Рамси прошел совсем другой путь, и в его голове до сих пор нет врожденного ощущения материнской любви.
– В общем, когда я вырос, то не забыл об этом, о таких вещах. И сделал из них другие вещи, – дыхание Рамси становится глубже, Джон едва успевает это отследить. – У меня были две Джейн Доу сперва, и я тренировался на них. Я старался быть… моим отцом в каком-то плане. Сухим, жестким, отстраненным. И результаты, конечно, все равно были, но мне хотелось большего. Я знал, что можно добиться большего. Но чтобы задеть самую глубину, нужно было самому стать… вовлеченным. Нужно было самому чувствовать все вместе с ними – или добиться идеальной имитации. Нужно было полюбить их – или заставить поверить, что люблю. И я стал давать им имена, стал больше говорить с ними. Я спрашивал и выслушивал их ответы, узнавал их, целовал и утешал. И спал с ними, я имею в виду, без траха, по большей части без траха, играл и ласкался с ними так же, как со своими суками. И не сразу, но результативность возросла в разы.
Джон вздрагивает, понимая, что Рамси спокойно говорит это и продолжает поглаживать его щеку кончиками пальцев.
– Может быть, прекратишь так делать хотя бы тогда, когда рассказываешь об этом? – он не выдерживает и инстинктивно хватает его руку за запястье, отводя, но Рамси даже не улыбается, безобидно кладя ее между ними.
– Они будто впадали в транс, когда я делал эти вещи. Щеки – самое уязвимое место, если тебе интересно. На втором месте – лоб. Переносица и веки. Внутренние стороны пальцев, ладони, запястья. Плечи. Только никакого секса. Я должен был быть… как бы своей матерью, чтобы делать это. И я отказался от парализующих инъекций на пятом объекте. Потому что ничего не сковывало мышцы лучше добровольной близости. Близости, в которой мне приходилось жертвовать временем ради результата. Имитации, в которой все должно было быть правдой.
Джон слушает молча, забыв про сонливость, голод и ноющую боль в мышцах. Он чувствует не страх, но какую-то оцепенелую растерянность, смешанную с отвращением. Он не понимает, зачем Рамси рассказывает ему эти вещи. Не понимает, как можно хотеть делать такие вещи. Не понимает, не понимает, не понимает.
– А потом, с Ивой, она была моей шестой, – продолжает Рамси, – я захотел другого. Я захотел поцеловать ее. Потому что она была очень красивой и очень нравилась мне. Но она чуть мне язык не откусила, когда я попытался, – он коротко хихикает.