— Ишь ты какой! Так и упекешь?!
— Очень он меня, Любаш, сегодня обеспокоил. Семьи лишил, ну… тебя тоже у меня отнял.
— Смотри, беда какая!
— И потому я его убью! Кстати, моя пушка у тебя в правом кармане? А баллончик — в левом? Ты мне верни пушку и начинай собираться.
— Не рано? Возвращать?
— Ты думаешь, я бы сейчас голыми руками с тобой бы не справился?
— Справился бы? Сейчас верну. Ладно, Роальд. Капитан. Куда мне деваться! Пожалуй, ты прав! Кофе сварить? Да нет, нет! Без этого.
— Клофелину давеча сыпанула?
— Ну? Догадался?
— Да. Я ту чашку вылил. Потом дурака валял. Извинительно в моем положении, так-то сказать!
— Значит, союз?
Она стояла все так же в дверях, и в щели то являлся, то исчезал желтый череп.
— Любовь! Не тяни! Мне нужно его имя!
— Сейчас схожу, кофе приготовлю. Заодно подумаю последний раз. Штанцы пока натягивай. Сейчас приду.
Она прикрыла дверь за собой, и череп погас.
Капитан слез с тахты, слегка закачался, приспосабливав к волнообразно изогнувшемуся полу, помотал головой. Вроде бы выпрямил пол, восстановил отношения с предметами. Подтянул штаны, застегнул оставшиеся пуговицы, затянул ремень. Подумал, что союзница у него та еще. Любке бы генеральской женой пошло. Говорила как-то, что мечтала жить «на улице Горького» и ездить на «мерседесе».
— «Мне еще в детстве цыганка предсказала: жить будешь хорошо, муж в машине будет возить!»
Капитан прислушивался к Любкиным шагам за стеной.
Определял: вот звякнул кофейник, вот чашка, вот пошла пауза, потому что звук от струйки кипятка не пропускает сухая штукатурка и древесностружечная толща двери.
Вот Любка обожгла палец — вскрикнула, ойкнула тихонько. Вот еще что-то обожгла и уронила… что же такое она могла уронить тяжелое, мягкое? От падения сего загадочного предмета явственно дрогнул пол.
Вот шаги Любки в прихожей, растаявшие в тишине. Вот опять тонкий, почти призрачный, почти бесцветный звук, напомнивший капитану какую-то не то приснившуюся, не то в детстве ему прочитанную сказку об отлетающей якобы с подобным звуком душе…
Капитан уже несколько секунд крался к двери, уже несколько секунд ему было жутко и холодно, он снова был уверен, что кроме них с Любкой в квартире есть, все-таки есть, кто-то еще, удаляющийся как эхо, тающий в стенах, разве что меняющий своим почти неуловимым присутствием оттенки улыбочки пластмассового черепа, скверную улыбку голопопой красотки в простенке, смещающий тени, отражения в стеклах и в посуде, оставляющий в воздухе за углом мгновенный след или влекущий волокна табачного дыма не за сквозняком, а вопреки сквозняку, симулируя странные течения ветра и света.
Капитан тихо толкнул дверь.
Череп. Красотка. Тишина.
Горит свет. В гостиной горит-полыхает люстра. Неподвижны гардины, отражения в стеклах книжных полок, где все лоснятся корешки заветных альбомов.
Опять прихожая. Все так же.
Коридор в кухню. Открытые двери в ванную и туалет. Они загораживают проход, они мешают видеть кухню, они натужно ярко белы, чисты, на обеих — размашистый маслянистый блик от бра в ванной и от бра в туалете.
Вот теперь можно дотянуться до граненого, с острыми углами, семисотграммового флакона с туалетной водой, зажать его в ладони так, чтобы скрипнула притертая пробка — хорошая тяжелая дубинка.
Вот теперь показалась из-за белого края двери кухня, виден пол, видны голые ноги. Еще шаг, и ноги видны уже выше колен, замершие, отяжелевшие. Вот показался клок жестких, курчавых волос в низу неподвижного, плоского сейчас живота, вот вывернувшаяся, словно собирающая в горсть зеленоватый свет люстры, кисть и перламутровые искры от ногтей. Вот обмякшие груди, мраморно-зеленоватый блеск кожи. Вот белый, откровенно белый подбородок, открытый рот, из угла рта — прозрачная струйка розовой слюны. Глаза Любки полузакрыты. Их взгляд незнаком и серьезно-бессмыслен, как у куклы или муляжа.
Труп лежит на спине, но чем-то приподнят, словно при падении Любка левой лопаткой наткнулась на…
Капитан повернул тело (голова тупо стукнулась лбом в пол) и увидел знакомую рукоять — кухонный нож, глубоко, основательно всаженный под левую лопатку «классическим», надежным ударом.
Капитан потянул было за рукоять, и из-под нее неохотно вытекло немного крови. А кончик ножа был тут, под вялой, обесцветившейся грудью, он намечался — кожа вздулась над тем местом. Правильно, нож был длинный, сантиметров сорок, даже странно было видеть, что он весь целиком поместился в Любке.
В карманах почти соскочившего, легкого и еще теплого халатика — ничего.
В прихожей капитан сшиб тумбочку. На балконе свистел ветер.
Наружная дверь… закрыта.
Опять гостиная. Лопнуло стекло в книжной полке (налетел плечом), Любкины осиротевшие платья запорхали как привидения, щелкая по столу и полу деревянными «плечиками». Опять разлеглась торжественно на полу каракулевая шуба.
Капитан ударил в стену флаконом, осколки флакона (горлышко с пробкой — длинный, как кинжал, обломок) засветил в окно.
Вернулся на кухню.
Любка лежала серьезная и спокойная, так же как при жизни, не скрывая своей наготы. Изо рта натекла постепенно небольшая лужица слюны и крови.
Где-то капитан слышал или прочитал где, что слух у мертвых «умирает последним».
— Что же ты? — спросил Роальд у Любки. — Так и не успела имя назвать! Кто мне его назовет, Любка?! Кто тебя убил, Любка?!
— Вы, Роальд Василич! — пролепетал сдавленный голосок в прихожей.
Он стремительно осмотрелся, левой рукой ухватил за ножку табуретку, правой — выхватил из тела Любки нож.
Вышел в прихожую. В гостиную. В спальню.
Вернулся в прихожую.
И наконец все понял.
Глава 12
На звонки сто шестьдесят пятая квартира уже минут пятнадцать не отвечала (а раньше-то не звонили — боялись потревожить прежде времени). Из шестого корпуса «наружник» по рации докладывал ежеминутно, что свет «на всю катушку» горит во всех трех окнах квартиры и что капитан Малышев Роальд в квартире вроде бы один-одинешенек и сперва бегал по гостиной, сорвал там окончательно гардины, «делал жесты» (которые «наружник» обозначил почему-то как «провоцирующие», а потом как «имитирующие»), а потом капитан Малышев из «полей зрения» пропал, и что он делает, если делает, и что «имитирует» на кухне или в спальне, «наружнику» теперь мешали видеть плотные занавески, и он сам делал только очень эмоциональные, но неопределенные предположения: например, вдруг сообщал, что «в спальне отмечается смещение света» или что в кухне «тень якобы холодильника достает до тени горшка». Кроме того, «тень цветка обнаружила дрожь», а «тень торшера ушла вправо». Получалась зловещая картина, почти шабаш духов, теней и самостоятельно живущих и активно действующих предметов Любкиной обстановки, вроде поглощающего горшок холодильника, но, скорее, это все было плодом взбудораженного воображения «наружника», главное же — отсутствовала тень капитана или его любовницы: эти двое что-то ничего о себе не оставили «в полях зрения».
— Пошли! — решил Макагонов («Макдональдс»). — Там небось уже невесть чего он натворил. Все ж девку жалко. Хоть и тоже сволочь.
Они (Макагонов, Магницкий, Соловьев и Борис Николевич) стояли на площадке девятого этажа, то есть этажом ниже Любкиной квартиры; в лифте, никого туда из жильцов не впуская, катались еще трое; а у самой двери в сто шестьдесят пятую скучал всем незнакомый, усатый (похожий отдаленно на Сталина) тип с блуждающей страшноватой улыбкой, в кепке. Борис и Андрюша Соловьев видели, как этот тип ни с того ни с сего ударил ногой собаку-овчарку во дворе, когда шли к подъезду, хозяина же собаки, сунувшегося с протестом, ловко сшиб в сугроб, причем оба, собака и хозяин, ошеломленно промолчали, да и тип промолчал. Что-то в нем было безжалостное. Борис, например, был уверен почему-то, что тип в кепке с удовольствием и без повода пристрелит кого угодно, даже папу родного. Правда, и сам этот тип сразу вызывал какую-то брезгливую ненависть и его самого хотелось быстро уничтожить и тут же быстро и глубоко закопать. Откуда его такого прислали, Магницкий не успел узнать. Кроме усатого «в деле», точнее, сейчас в лифте катались еще трое незнакомых, очень друг на друга похожих.