И Крил не оставался в стороне.
Он поймал себя на том, что сжимает свой полевой блокнот, напрягая пальцы, вжимающиеся в знакомые углубления в кожаной обложке. Он наблюдал, как люди проходят предбоевые ритуалы выживания – прикасаются к определенным предметам, определенным образом держат винтовки, сидят на корточках в определенной позе, многие из них напевают себе под нос или насвистывают потерянную мелодию из детства. Все это было защитой от зла, расчленения и смерти. Чары, которые должны помочь им пережить еще одну битву и еще один день, и абсолютный ужас фатализма был очевиден на лицах любого, кто нарушил, сколь бы незначительно или невинно это ни было, священные этапы ритуализации.
Ночь ползла по мешкам с песком черными извивающимися червями похоронного шелка. Дыхание было тихим, сердцебиение – учащенным. На лицах выступил пот. Конечности дрожали так сильно, что их приходилось удерживать на месте.
Сержант Бёрк стоял рядом с ним.
- Держись крепче, приятель, - сказал он. - Мы пройдем через это.
Старый добрый Бёрк. Крепкий, как гвоздь. Сделан из прочного материала, как говорили про него. В отличие от самого Крила, который все больше и больше считал себя одержимой смертью падалью, подбирающей остатки жизней, Бёрк был настоящим человеком: солдатом, героем, кем-то, на кого можно равняться, кого можно было бы с радостью назвать другом, тем, за кого бы ты был рад выдать замуж свою дочь, зная, что, в конце концов, он всегда поступает правильно, благородно. Думая об этом, он почувствовал, как Бёрк взял его за руку и крепко сжал ее в знак дружбы. Так делали солдаты во время сильного обстрела – держались друг за друга, сливаясь воедино. Но Крил никогда в этом не участвовал. Он всегда был один... Теперь Бёрк сделал его частью цепи, и Крил почувствовал слезы на своих глазах.
Когда небо затмила тьма и густо поползли тени, над головой вспыхнули вспышки немецких орудий, зеленые и желтые, превратив систему траншей в какое-то странное мерцающее шоу теней, когда осветительные снаряды летели к земле на своих маленьких парашютах, освещая рваные раны в земле и насекомых, которые в них копошились.
А потом все началось.
Снаряды стремительно спускались, падая, как осенние листья, и рассыпая по изуродованной местности измельченную землю и разбрызгивая черную грязь. Пылающая шрапнель подожгла все, что было хоть отдаленно воспламеняющимся. Древесина и поваленные деревья почернели, превратившись в угольные палочки, вода вскипела до пара, мешки с песком расцвели огненными цветами.
Крил увидел вспышку молнии, услышал гром и почувствовал дрожь под ногами. Дым и огонь, крики и горящая плоть. Вдалеке хлопали тяжелые орудия, словно пробки от шампанского, и каждый человек в окопах внимательно прислушивался, придавая каждому выстрелу индивидуальность. Для них это были не просто бессмысленные снаряды, а смертоносные персты судьбы, которым было предопределено отнимать одни жизни и щадить другие. ХЛОП, ХЛОП, ХЛОП, гремели выстрелы, и солдаты напрягались, волновались, размышляли о неизвестном, о великой тайне. Этот... звук там... этот звук должен быть для меня последним, я знаю этот звук, я слышал его раньше, может быть, я слышал это, когда умирал в последний раз. С неба посыпались снаряды, некоторые взорвались вдалеке, а некоторые – совсем близко, но все они визжали, извергая шрапнель, ищущую плоть, чтобы разорвать ее.
Скорчившись у стены траншеи, в то время как вокруг него кричали и рыдали люди, Крил слушал, как летят снаряды, как он всегда слушал, как они летят, все крепче сжимая руку Бёрка; свистящие и кричащие, жужжащие, как стаи саранчи... и другие снаряды, выпущенные из тяжелых орудий... ревущие, как грузовые поезда, проходящие над головой. Но результат всегда был один и тот же – извержение, летящая шрапнель, ударная волна, которая сбивает с ног и вызывает сотрясение мозга, если находиться достаточно близко к взрыву.
Снаряды продолжали лететь и лететь, как будто противник намеревался уничтожить сами траншеи, стереть с лица земли следы озабоченности человека убийством себе подобных. Они летели залпами, которые продолжались минут тридцать или больше, затем наступила тишина, может быть, на десять или пятнадцать минут, и снова полетели снаряды.