— Загадочный россиянский душа, — восхитился француз. — Но не понятно, чем провинился женщина? Почему она жертва, а не наоборот?
— Жребий, — сухо бросил Донат Сергеевич. — Вот главный, великий закон Зоны. Равновесие жизни регулирует только жребий. Не я придумал. Закон жребия более всего соответствует натуре быдла. Чередование ролей. Сегодня ты заяц, завтра охотник. Разве не гуманно?
— Ты очень умен, Донат, — восхитился француз. — Но этот закон трудно просчитать в процентах. Он непредсказуем.
— Напротив, если помнить, что жребий — это мы с тобой.
Писатель Клепало-Слободской подскочил к дереву, где была привязана женщина, и, энергично жестикулируя, начал объяснять ей что-то важное. Толпа, замерев, внимала. Взошедшая луна окрасила поляну голубоватым свечением, притушив блеск костров. Мизансцена чарующая. Француз не отрывался от бинокля, да и сам Донат Сергеевич почувствовал возвышенное волнение, какое испытывал иногда при первых мощных аккордах Героической симфонии Бетховена. Или Шостаковича. В этом он до сих пор путался и осуждал себя за музыкальное невежество.
Бывшая критикесса, свеся кудрявую голову на грудь, покорно слушала разбушевавшегося, вошедшего в раж писателя, потом не выдержала и смачно плюнула ему в лицо. Ловка была шельма. Кровяной сгусток влепился прямо в переносицу, в таинственную точку скопления праны. Толпа возбужденно загудела. От нее отделился юркий человечек в алой рубахе и белых портках и передал писателю длинную пику с острым гарпуньим наконечником, какие продают в магазине «Рыболов-спортсмен» на Ленинском проспекте. Не долго думая, Фома Кимович, подпрыгнув, кольнул даму под правую грудь. Острие погрузилось неглубоко, но, судя по тому, как истошно она заверещала, чувствительно. Черная струйка брызнула на голый блестящий живот. Приладясь, Фома Кимович нанес еще несколько ударов — в грудь, в ноги, в плечи. Надо отдать ему должное, старик оказался на удивление проворен и последний укол в пышный, заросший волосами прямо от пупка лобок привел толпу в состояние мистического восторга. Из десяток глоток вырвался оглушительный рев, словно от поляны отделился реактивный самолет. Челядь сорвалась из-за столов. Вооруженные люди сшибали замешкавшихся поселян дубинками и кулаками, сопровождая особо удачные плюхи озорными прибаутками. Вопли экстаза смешались со стонами. Одну толстую бабищу в сарафане затоптали в костер, откуда она вылетела, точно фурия, в снопе пламени и искр.
Критикесса, истекающая кровью, билась на дереве в крепких путах. Мсье Дюбуа так возбудился и вспотел, словно вторично побывал в бане. Мустафа приставил ко рту свисток, и поляна огласилась резкой милицейской трелью. Беснование мгновенно прекратилось. Фома Кимович в изнеможении выронил из руки пику, но видно еще не насытился справедливым возмездием. Из последних сил обхватил даму за бедра и впился зубами в трепещущее колено. Это было неким нарушением правил, установленных для нижнего звена, и Мустафа сделал в уме зарубку на память.
— Пойдем, дорогой друг, — повернулся к французу, — теперь твой черед.
Рука об руку они спустились с помоста и прошествовали к жертвенному дереву. При их приближении люди падали на колени, утыкались носами в землю.
Фома Кимович присел отдохнуть на пенек, грудь у него ходила ходуном, как в агонии.
— Живучая стерва, — пожаловался хозяину. — И сквернословит, сука. Разреши прикончить?! Ей-Богу, отслужу!
Донат Сергеевич не удостоил его ответом. Любезно обратился к французу:
— Гостю честь и место. Выбирай, друг. Вот копье, а вот клинок. Загадай желание и коли в сердце.
Мсье Дюбуа отнекивался, но не сводил жадного взгляда с прекрасного женского лица, омытого росой и кровью.
— Как-то не совсем прилично, Донат. Понимаю, россиянский гостеприимство, Достоевский, Чубайс, но очень похоже на обыкновенное убийство.
— Не думай об этом, — снисходительно заметил Мустафа. — Ты интересовался процентом. Посчитай сам. Тебе — подарок, а для прочих клиентов по прейскуранту такое удовольствие обойдется в пятьдесят тысяч. Вот тебе и процент.
Несчастная прошамкала с дерева:
— Отпустите, пожалуйста, ну что я вам сделала? Миленький Фома Кимович, я знаю, вы самый великий писатель!
Мустафа захохотал. Мсье Дюбуа тоже оценил юмор ситуации, и это его подхлестнуло. Смущаясь, он попросил, чтобы женщину опустили пониже. Мустафа сделал знак. Подскочили охранники, рассекли узлы, дернули даму вниз. Отдохнувший писатель ринулся пособить, Мустафа отшвырнул его пинком ноги. Подвывая, Фома ухнул в ночь. Теперь женщина висела, прихваченная за плечи, как парашютистка на стропах.
— Пощадите, господа! Позвоните министру, вам дадут выкуп. Смилуйтесь, ради Христа!
— Прошу, дорогой мсье! — У Мустафы от нетерпения дернулся кадык. Француз выбрал клинок с длинным, двусторонней заточки лезвием. Отойдя на шаг, в безупречной, изящной флеш-атаке с хрустом вогнал нож под левый сосок. Дама сникла, точно нанизанный на шампур кусок мяса. Со стеклянным звуком щелкнули глазницы, выпуская на волю нежную душу критикессы.
— Ну как? — полюбопытствовал Донат Сергеевич.
— Восхитительно, — согласился француз, наблюдая за последними конвульсиями жертвы. Его била нервная дрожь, он казался помолодевшим. — Как в доброй россиянской пословице: прохудился мешок, посыпался песок.
Толпа безмолвствовала.
Часть вторая
Майор Литовцев (Лихоманов, Чулок, Серый) был очень чувствителен на грубость. Когда Тамара Юрьевна Поливанова по телефону послала его куда подальше, он покраснел. Матерщинная женщина — это вообще дурной знак.
Уже двое суток он безуспешно метался по городу и окрестностям в поисках пропавшего Гурко. До затоптанного костерка в лесу с остатками одежды добрался быстро: супер-маячок, изделие компьютерного гения, не поддался огню и продолжал посылать пискливый сигнал. Сергей Петрович вызвал сыскную спецгруппу, хотя не имел права это делать, но тоже без толку. Установить удалось только то, что похитители на иномарке увезли Гурко в неизвестном направлении. Предположительно — в голом виде. Гурко не сопротивлялся.
Его волоком дотянули до машины. Пред ставя своего побратима в лапах новорусских дикарей, Сергей Петрович поежился.
Олег был жив, это он знал наверняка. Это знание было подобно звериному чутью. На поляне не пахло смертью. Во всяком случае, в машину его бросили живого.
Положение крупного бизнесмена, гендиректора «Русского транзита» открывало перед Сергеем Петровичем большое пространство для маневра. Невидимая армия Козырькова, бывшего полковника КГБ, возглавлявшего службу безопасности «Русского транзита», работала без роздыха, и у нее были мощные щупальца. След Гурко так и не был установлен, но к вечеру второго дня благодушно улыбающийся Козырьков положил на стол досье на главного подозреваемого фигуранта — Мустафу. Это был царский подарок, но меньшего от Иннокентия Павловича нельзя было и ожидать.
При чтении досье Сергей Петрович закручинился. Без сомнения, судьба сталкивала его с одним из крупнейших оборотней режима. Один из столпов демократии — Донат Сергеевич Большаков. Депутат Государственной Думы от партии экономической воли, директор концерна «Свиблово». За ним стояли — нефть, алмазы, недвижимость и… медицинское страхование. Грандиозная, колоритная фигура. Возник в большой политике, в отличие от Чубайса, не из цветочного ларька, а из самой натуральной лагерной топи. Скупые аналитические характеристики, приложенные добросовестным Козырьковым, давали понять, что этот человек шагал по жизни по колено в крови, но душой тянулся к изящному. С фотографии глядел полнокровный крепкий человек лет шестидесяти, лысоватый, с темным пристальным взглядом, как бы предупреждающим: «Пасть откроешь — задавлю!» Умное, хорошее лицо, одухотворенное множеством чужих смертей. Особых примет нет.
Слабостей две: склонен к речевой шизофрении (вроде Горбачева) и тянется к нежному девичьему мясцу. Сведения в центральном компьютере — стерты. Состояние грубо оценивается в миллиард долларов. Круг знакомств всеобъемлющ — от персидской княжны до Димы Васильева (общество «Память»). Основные западные партнеры — Франция, Испания, Израиль. Любимый напиток — хлебная водка. С 1965 года состоял на учете в институте Сербского. Пять лет назад документы из архива клиники изъяты. Гипотоник, геморрой.