— Давай, давай, — подбодрил Олег. — Шибче нападай, не трусь.
Для азарта зацепил кулаком по медвежьему пятаку и ринулся бежать. Косолапый вперевалку за ним. Целый круг проколесили, шуму много наделали. Медведь ревел беспощадно. В кураже, забыв страх, чесанул когтями по Олегову плечу, еле тот отстранился. Комбинезон с треском распахнулся по боковому шву. С помоста казалось, желанный конец близок. Гогот, улюлюкание и визгливый голос беспутной дамочки:
— Мочи его, Миша! За яйца дерни!
Гурко подумал: что это? Откуда? Ведь все эти наверху когда-то были рождены матерью. Или нет?
Тут случилось непредвиденное. Распорядитель решил, что охота идет слишком вяло: медведя, похоже, перекормили. Ярости маловато против обычного. Он махнул платком, и с вышки грянул выстрел. В мохнатую медвежью грудь вонзилась стрела, которую он сразу же вырвал, но наркотик уже проник в его кровь. Он ощутил необыкновенный прилив могущества. Все сомнения и страхи исчезли. С веселым рыком, дуриком он попер на обнаглевшего пигмея. Может быть, еще мелькнула в распаленном сознании осторожная мысль: ну куда меня несет? Не на погибель ли? — а в воображении, в экстазе уже чудилось — догнал, расплющил, разодрал опасную глазастую гадину. Но то был только мираж, подобный всей нелепой предыдущей жизни.
Гурко покорился стихии «дзена» и согнутыми пальцами ударил зверя в глаза. Быстрота и ловкость нападающего медведя не уступают рысьей, но человек его опередил. Алые пуговки вдавились в череп и лопнули, как стеклянные шарики, окатив крохотный мозг черной слизью. В непереносимом отчаянии медведь завыл, бездумно колошматя лапами во все стороны. Он знал, что поздно просить пощады, и надеялся на авось. Но чуда не произошло. Гурко достал из складок униформы большую распрямленную дамскую булавку — Нюрина памятка, — зашел сзади и спокойно, нащупав нужную точку на бугристом загривке, пронзил железом мозжечок зверя. Медведь нелепо задергался, лег на брюхо и пополз к забору, загребая землю, как пловец рассекает волну. Наконец уткнулся слепой мордой в камень и, кряхтя и постанывая, безгрешно отбыл на общую родину всех медведей и людей.
Чудная тишина встала над двором. Через какое-то время ее нарушил женский вопль:
— О-у-а! Пустите меня! Пустите! К нему хочу!
Но куролесила туристка недолго. С удивлением сообщила корешам: «Кажется, я кончила, господа!»
Боязливым шагом к сидящему на земле Гурко приблизился Ахмат. Убежденно заметил:
— Лучше бы ты сам сдох, раб. Мишане цены не было. Он же дрессированный.
Выйти из состояния «дзена» было труднее, чем в него войти. На плечи Олега словно давила чугунная плита в тысячу тонн весом. Осуждающий монгольский лик качался перед ним, как поплавок в проруби. Гурко сказал:
— Медведя жалко, Ахмат, но жальче тебя, дурака!
Поначалу Москва неприятно поразила Савелия. Он прибыл в нее с Курского вокзала и сразу наткнулся на бомжа Евлампия. Ешка с братанами контролировал сектор палаток, что на выходе из метро по правую руку. Под началом у него было с десяток других бомжей, пяток совсем уж скурвившихся проституток (полсотни за отсос в ближайшем подъезде), полдюжины нищих и милиционер Володя, известный на вокзале тем, что почитался упырем. Савелия людским потоком вынесло наверх, и сумел он твердо укрепиться на асфальте только напротив этих самых палаток. В своем не по сезону плаще-брезентухе, с мешком за спиной и с пионерским рюкзачком в руке показался он бомжу Ешке приметной фигурой. Этаким выскочившим из глубинки потенциальным конкурентом. Время было утреннее, похмельное, и бомж приблизился к Савелию спотыкающейся походкой, будто петух, выискивающий зернышко.
— Ну чего, борода, в морду хошь? — приветливо спросил для знакомства. Савелий никуда не спешил, поэтому рад был любому собеседнику.
— В морду не хочу, а угостить могу.
Ешка встрепенулся и оторвал взгляд от земли.
— Чем?
— Есть самогонец. Целая бутыль.
Тут Ешка перехватил улыбающийся взгляд приезжего и враз ощутил как бы легкое недомогание. Вся синь июньского неба устремилась ему навстречу. Стушевавшись, он заговорил совсем иным тоном, заискивающим и любезным.
— Хорошо бы Володю тоже угостить. От него в этом районе многое зависит.
— Угостим и Володю.
Через десять минут они втроем расположились в укромном закутке между платной стоянкой и жилым домом. Здесь было все устроено для приятного времяпрепровождения — столик на трех ножках, пеньки вместо стульев и зеленый навес дикорастущей липы. Милиционер Володя, будучи в форме, сперва держался чинно, но, осушив первую стопку, расслабился.
— Докладай, мужик, — обратился к Савелию, — Пошто явился в столицу нашей бывшей родины? Воровать тут тебе никто не позволит.
Бомж Ешка подобострастно хихикнул.
— Зачем ему воровать, Володя? Ты же видишь, приличный человек, деревенский. Ему надо бы с устройством подмогнуть. Зинкина комната сегодня пустует, пожалуй, туда его суну. Не будешь возражать?
Володя обвел сотрапезников оценивающим взглядом. Выпивая с ними, он оказывал им честь, но пока не видел ответного уважения.
— А что с Зинкой?
— Да покамест в реанимации у Склифосовского. Ты разве не слыхал? Клиент ее шибко потрепал.
— Что за клиент?
— Да клиент известный, горняк. Чем она не угодила, никто не в курсе. Зинку ты же знаешь, безвредная сучка. Он ей авансом отвалил стольник, а после на путях нашли растерзанную. Веришь ли, Володя, ухо ей откусил.
Милиционер нахмурился.
— Сто раз предупреждал вашего брата, с кавказцами будьте аккуратнее. Народ озлобленный, непредсказуемый, обидчивый. Это тебе не рязанский ванек. Кавказец особого обхождения требует, и его можно понять. У него елда днем и ночью как деревянная. Но утешить его можно, если с умом. Так нет же, вам все скорее, наспех, лишь бы денежку слупить. Куда она теперь без уха денется? Где такую хорошую работу найдет?
Ешка согласно удрученно кивал, ненароком наполня стаканы по новой. Милиционер обернулся к Савелию:
— Чего все отмалчиваешься, дядя? Вторично спрашиваю, зачем в Москву пришел?
— По личной надобности, — ответил Савелий и окатил Володю такой лучезарной улыбкой, что у милиционера защемило сердце. Выпили, зажевали соленой рыбкой. Правда, Савелий не пил, только пригубливал.
— Баловства на вокзале не потерплю, — предупредил Володя. Но уже в глаза Савелию старался не смотреть.
Самогон был крепкий, как смерть, настоянный на чесноке: мужики захорошели. Бомж Ешка на минуту отлучился и привел размалеванную бабу лет тридцати, в короткой, выше колен юбчонке странного лилового цвета.
— Вот Любка, Савелий, отведет, куда надо. Вещички сбросишь, отдохнешь. Люб, ты уж не обижай гостя, обслужи бесплатно, коли попросит.
Женщина не отводила глаз от бутылки, в которой осталось жидкости на треть.
Савелий наплескал ей чуть не полный стакан, мужикам досталось поменьше. Видя, что оба загрустили, не разговевшись в полную меру, достал вторую посудину. Ешка жарко всплеснул руками:
— Ну, борода, у тебя, похоже, в мешке целый склад.
Володя веско добавил:
— Хорошего человека сразу видать. Но все же, дядя, поимей в виду. Кавказцев обходи за версту. А если почуешь неладное, сразу ко мне. Постараюсь помочь, понял?
Савелий полюбопытствовал:
— Скажи, сынок, отчего тебя упырем прозвали? Вроде по внешнему облику не похоже.
Женщина поперхнулась крупным глотком, милиционер смущенно потупился.
— Тебе Ешка доложил про это?
— Никто не докладывал. Сам догадался. Милиционер глядел недоверчиво. Но все же разъяснил:
— Не могу кровь видеть, представляешь? Как увижу — текет, сразу — бряк и в обморок. Ничего не могу поделать. Но на службе не отражается. Начальство меня уважает.
— Тебя все уважают, Володечка, — пропела Любка. — А некоторые даже любят. Можно еще глоточек? Как-то я не совсем очухалась со вчерашнего.