— Всем налей, — привычно посуровел Володя, забыв, что он упырь. — Одной жрать ханку западло. Сто раз тебе говорил. Хочешь выпить — найди партнера.
Вторую бутылку допили скорее, чем первую, и Люба повела Савелия на квартиру. По дороге она норовила завести знакомство с прохожими мужчинами, поэтому недалекая прогулка заняла у них около часа. Савелий ей посоветовал:
— Зачем ты их окликаешь? Шагай гордо и прямо. Красивая женщина. Сами клюнут. А так токо пугаются.
— Не меня пугаются, а тебя, пенек деревенский, — огрызнулась Люба. — Такого не бывало, чтобы я с утра, да под кайфом клиента не надыбала. Хочешь поспорим?
— Чего спорить, верю. Но чудно, как ты говоришь: мужчина, угостите закурить, а у самой сигарета в зубах.
— Не напрягай, — разозлилась красотка. — Гляди, толкну вон под машину — и поминай как звали. Небось первый раз столько машин видишь?
— Первый, — признался Савелий. — Откуда я приехал, там машин нету. В прошлом году последний трактор приватизировали.
Комната, куда Люба привела гостя, располагалась в подвале десятиэтажного жилого дома, и, в сущности, это была не комната, а угловой отсек, отгороженный фанерной перегородкой. В подвале было душно, полутемно, но прохладно. С труб отопления сочилась сырость. По стенам шуровали стайки тараканов. Озорная крыса высунула мордочку из-под груды тряпья: полюбопытствовала, кто пришел. Но сам отсек был вполне обжит — стол, два стула, железная кровать с матрасом и старым ватником вместо подушки.
Очутясь в подвале, Люба забыла все уличные обиды, лукаво прищурилась:
— Скажи, Савушка, чего это у тебя, когда шли, в сумке позвякивало?
— Дак вроде ты уже в норме? — удивился Савелий.
— Когда норма будет, сама скажу. Доставай. Новоселье справим.
Справляли долго, почти до обеда. Пока не опустела третья бутылка. Савелий глазам своим не верил: сколько же одна женщина может в себя поместить. Никакой деревенской бабе за ней, конечно, не угнаться. При этом никаких особых перемен в Любе не происходило. Только задремывала иногда, но ненадолго — минут на десять. Просыпалась и заново тянулась к бутылке, беспокойно вскрикнув: «Ой, там еще булькает!»
В промежутках между сном и питьем поделилась своей бедой. За весну и лето четкой бесперебойной работы она четыре раза нарывалась на здоровенного трипака, и могла объяснить это только тем, что кто-то наслал на нее порчу.
— Ты в порчу веришь, Савелушка?
— Я во все верю. Но порчи на тебе нету. Ты чистая, как слеза.
В глубокой печали, но не пьяная, хотя и не трезвая, Люба поглядела на него через пустой стакан.
— Напрасно ты явился в Москву, Савелушка. Думаешь, я дура, не вижу, кто ты такой? Вижу, потому и лакаю со страху. Но пришел напрасно. В Москве людей не осталось, никого нету. Одно гнилье, вроде меня. Кого ты тут разыщешь?
Савелий ответил серьезно:
— Нет, Люба, в Москве людей много. Слыхать, аж девять миллионов. Они одурманены, но, может быть, еще очнутся. Москва помечена на заклание, это так, но на все воля Господня. Нашей воли тут нет.
— Чудно! Зачем же пришел, если Москвы все равно скоро не будет?
— Не так скоро, как кажется. А пришел я по личной надобности. Человечка одного забрать с земли.
— Убить?
— Может, убить, может, добром уговорить.
— Кто же он, этот человечек?
— Зачем тебе?
— Ну, просто так, любопытно.
— Батюшка мой родный.
Савелий простер над ней руку, и Люба уснула. Он положил ладонь на ее пышную грудь, чтобы удостовериться: не померла ли? Нет, дышала, сопела, хотя затрудненно. Спирт и страх выжгли нутро. Ничего, к вечеру протрезвеет и все забудет.
Оставя вещи в подсобке, Савелий отправился налегке погулять, полюбоваться златоглавой. В свитере на голое тело и в просторных полотняных портках бодро зашагал к центру. Направление было ему внятно: из чрева города, от Кремля расползался по улицам, по проспектам холодноватый травяной запашок, как от свежевырытой могилы.
Много чудес попадалось ему на глаза. Хоть была Москва неприкаянной, но шуму, блеску и суеты осталось в ней еще на десять столиц. То и дело на него налетали какие-то распаленные юноши и девушки и, завлекательно улыбаясь, совали в руки разные красивые вещи в нарядных коробках. При этом вопили: «Приз! Приз! Поздравляем, дед, ты миллионный покупатель!» Точно такими же голосами в деревне когда-то кричали: «Пожар! Пожар!» Всучив коробку, тут же требовали деньги — триста, четыреста, пятьсот тысяч. С одним из юношей, меньше других возбужденным и даже немного застенчивым, Савелий вступил в переговоры:
— Это для чего же штуковина?
— Плейер. Наушники. Будешь слушать музыку, новости. Все что хочешь. В деревне без этого нельзя, одичаешь. Я знаю, у меня дядька в деревне живет… А вот это, — юноша заговорщически постучал по коробке, — вообще крутейшая вещь. Соковыжиматель! Лицензионный. Пять операций одновременно. Вплоть до выковыривания семечек. В магазине такие по лимону, а тебе вместе с плейером отдам за полтора. Во повезло, да?! Водочку соком запивать — самое оно!
Бедовая девица, напарница соблазнителя, игриво подхватила Савелия под локоток:
— Из чего угодно гонит сок, дедушка. Из свеколки, из картошечки, из молоденьких девушек. Рекомендую купить сразу два комплекта. Со скидкой. Получится практически задаром.
Разомлевший Савелий слабо упирался:
— Дак зачем мне второй-то?
Юноша проникновенно сообщил:
— И это не все, господин. Лично для вас мы приготовили сюрприз. Догадываетесь какой?
— Нет.
Тоном, каким выдают военную тайну, юноша прошелестел:
— Гербалайф! Осталась всего одна упаковка. Дяде берег.
Савелий не хотел огорчать любезных молодых людей, но все же он признался:
— Да у меня, ребята, денег нету.
Ребята не обескуражились. Девица крепче сжала его локоть.
— Займите. Три лимона — это же пустяк. Такой случай выпадает раз в жизни.
— Скидка, — добавил юноша. — Приз! Проездной билет на автобус. Бесплатно!
Дальше оба понесли что-то вовсе невразумительное, задергались, как в падучей, еле спасся от них Савелий. В другом месте, напротив гигантского супермаркета он увидел, как стайка молодняка колошматила молодого одноногого нищего инвалида. Повалили, насыпались сверху, будто осы, терзали, топтали, кусали. Неподалеку на асфальте валялся раскуроченный аккордеон инвалида. Видно, пацанва сперва отняла у него деньги, но при этом он их чем-то обидел, возможно, каким-то неосторожным замечанием. Инвалиды на Руси испокон веку были несдержанны на язык. Особенно усердствовала пигалица с измазанным тушью личиком, худущая и гибкая, как лозинка. Она все норовила угадать острым каблуком инвалиду в Глаз, но раз за разом промахивалась и вошла в совершенно неописуемый раж. С нежных губок слетала белая пена, и голосишко вонзался в небеса, как раскаленное шило: «Совок, падла! Совок, падла! Совок!..»
Кое-как Савелий содрал девчушку с нищего, подняв за шкирку. Такое счастливое бешенство, какое плясало в ее глазах, редко увидишь у земных существ. Оно напоминало сполохи радуги в грозу. По инерции пигалица молотила худыми кулачками, но быстро их оббила о бронированные бока Савелия.
— Уймись! — улыбнулся он ей. — Кондратий хватит.
— Замочу! — на пределе сил хрюкнула девчушка.
— Уймись, говорю…
Опустил ослабевшую кроху на землю, а тем временем кодла, оставя инвалида, нацелилась на него всем своим многоликим свирепым естеством. Невиданное зрелище. Перекошенные лютой злобой детские мордахи.
— Тебе что же, дед, больше всех надо? — процедил слюнявый крепенький подросток с кумполом, как у таракана.
— Ничего мне не надо, дети. Оставьте бедолагу, да ступайте себе с Богом.
Слово «дети» хлестнуло кодлу будто бичом, и она кинулась на Савелия с разных сторон. Кто с велосипедной цепью, кто с заточкой, а кто и просто так — с голыми когтями. Маневр стаи — скорость и натиск. После такого наскока редкая жертва уходила на своих двоих, но с Савелием вышла осечка. Как навалились, так и рассыпались. Тогда ушастый таракан, мнящий себя, по всей видимости, паханком, в отчаянии пырнул Савелия ножом в брюхо. Руку Савелий перехватил, нож отобрал и уж заодно выгреб у паханка из кармана груду мятых ассигнаций всевозможного достоинства.