— Спасибо за волшебную ночь, дорогая!
Тамара Юрьевна томно вздохнула…
Она вызвала лифт, но когда он отворился, нажала кнопку и отправила его вниз пустым. Тихонько спустилась этажом ниже и закурила у высокого окна, выходящего в переулок. Две-три припаркованные иномарки, топтуны на углах. Ей было о чем подумать, прежде чем выйти на улицу. Слишком много лишнего наговорил ей ночью Мустафа и слишком поспешно выпроводил. Недаром она, пустив воду в ванной на полную мощь, подкрадывалась к дверям спальни. Она слышала, как Мустафа отдавал распоряжения: слов не разобрала, но догадалась: речь шла о ней.
У нее не было сомнения, что нукеры Мустафы перехватят ее на выходе, но что дальше? За ночь безумной любви она все поняла про своего партнера. Это было нетрудно. Вся его измененная сущность находила созвучный отклик в ее собственной душе.
Разумеется, он не был безумен, напротив, любое проявление его рассудка было предельно рациональным. Рожденный для зла, он и по ошибке не смог бы свернуть в другую сторону. Она всю жизнь провела среди подобных людей, и сама мало чем от них отличалась. Во все века именно такие люди распоряжались судьбами человечества, обладали властью и богатством, но в исторической перспективе обыкновенно рано или поздно являлся герой и пресекал их бесовские поползновения на Божий промысел. В России произошло диковинное: царство зла раскинулось на целый век, и ему не видно конца.
Если Мустафа распорядился убить, то ее убьют, тут уже ничего не изменишь. Вопрос лишь в том, когда это произойдет — незамедлительно или чуть позже. Движения такого ума, как у Мустафы, предсказуемы только в смысле общего направления. Вполне возможно, он вовсе не собирается сразу ее убивать, а рассчитывает сперва вдоволь над ней покуражиться в затяжном цикле «любовной близости». Все-таки она крепко подцепила его на крючок магического сладострастия, которым владела в совершенстве. Бедолага не подозревал, сколько живого сока она из него откачала за одну ночь. Два-три свидания подряд, и он запищит под ней, как крысенок, придавленный плитой. Однако все это пустые надежды: и на этом поле ей МустаФу не переиграть.
Тамара Юрьевна не хотела помирать так рано, в полном расцвете женских сил.
Чтобы уцелеть, у нее оставался единственный шанс: успеть передать кое-какую информацию Сергею Петровичу, Чулку. Она знала, на что идет, когда согласилась выполнить его поручение, и знала, чем рискует, но готова была заплатить и дороже за его расположение. Ее решения, как у всякой истинной ведьмы, складывались не из мыслей, а из пластических образов. Ее логика, как логика всякой натуральной женщины, был художнической, не математической. По этой логике выходило, что если она потеряет жизнь, то не потеряет ничего, лишь избежит скуки надвигающейся старости; а если не угодит Чулку, то утратит нечто такое, чему нет названия на этом свете. В картине мира, которую она видела исключительно в красках и цвете, это «нечто» возникало то в виде яркого мазка солнца на грозовом небе, то в нежнейшем, сладостном замирании чуть пониже пупка. Конечно, будь ей не пятьдесят, а двадцать лет, она назвала бы это любовью, но давным-давно это слово вызывало у нее оскомину, подобную той, что бывает от кислого яблока.
Сергей Петрович не был героем, способным одолеть вселенское зло, но он был скор на руку и неумолим, как провидение, и если захочет ее спасти, то спасет. По крайности ему по силам прихлопнуть Мустафу, как он когда-то мимоходом придавил в собственном логове могучего Подгребельского, ее прежнего шефа. Удача на этой страшной охоте, которая развернулась по Москве, приходит не к тому, у кого лишний бронежилет, а к тому, кто не боится вечной муки.
Докурив сигарету, Тамара Юрьевна спустилась еще на этаж и остановилась на лестничной площадке, куда выходили три двери, обитые натуральной кожей. В одну из них наугад позвонила. Открыл толстяк в чесучовом халате. Что удивительно: даже не спросил, кто там. Щеки раздутые, как у борова.
— Вы от Малевича?
— Нет, — огорчила его Тамара Юрьевна. — Я сама по себе. Позвольте воспользоваться вашим телефоном.
— Чего?! — грозно рыкнул толстяк. Она не успела повторить свою просьбу, как он захлопнул дверь. Не мешкая, Тамара Юрьевна снова нажала звонок. Толстяк в бешенстве чуть не вывалился на площадку, но мгновенно смягчился, когда услышал короткое:
— Двадцать долларов.
Телефон стоял в прихожей на эбонитовом столике. Тамара Юрьевна набрала домашний номер Литовцева. Он сразу снял трубку.
— Сережа!
— Да, Тома, слушаю. Что у тебя?
Толстяк сопел рядом и масляно ухмылялся: наконец-то разглядел, какая аппетитная птичка залетела к нему с утра. Тамара Юрьевна произнесла капризно:
— Серж, тебе придется за мной заехать, — и назвала адрес.
Сергей Петрович несколько секунд размышлял:
— Ты у пахана?
— Да.
— Стерегут внизу?
— Да, дорогой.
— Сколько их?
— Не знаю.
— Минут двадцать прокантуйся. Сможешь?
— Попробую… Поторопись, мне плохо.
— Не сопротивляйся. Спокойно садись в машину.
— Хорошо.
— Держись, Тома. До встречи.
Она расплатилась с улыбчивым толстяком. Спрятав деньги в халат, тот любезно предложил:
— Может быть, чашечку кофе? Коньяк?
— С кабанами не пью, — мягко отказалась Тамара Юрьевна. Она поднялась на два пролета и позвонила в дверь Мустафы. Увидя ее, он не выразил особого удивления.
— Что-нибудь забыла, лапушка?
Тамара Юрьевна сказала, что у нее внезапно прихватило сердце, и она понимает от чего. Мужское неистовство Мустафы ей, может быть, не совсем по возрасту. Попросила разрешения отдышаться и, если он позволит, выпить чашку воды.
Мустафа проводил ее на кухню, поставил на стол бутылку нарзана, бутылку водки и бутылку красного вина «Хванчкара». Глядел с проницательно усмешкой.
— Что-то тебя беспокоит, любовь моя? Выкинь все дурное из головы. Верь мне: все будет хорошо. Не надо шастать по подъезду туда-сюда. Не надо нервничать.
— Хорошо уже было, — пококетничала Тамара Юрьевна, закуривая черную египетскую сигарету. Кухня у Мустафы напоминала мраморный салон для депутатов в Шереметьево.
— И еще будет, — пообещал Мустафа и плеснул в две рюмки водки.
— Ну давай! Расслабим сердчишко.
Он испытывал одно из самых приятных ощущений, которые дарит жизнь: наблюдал за жертвой, которая догадывается, что обречена, но боится себе в этом признаться. Животный страх и бессмысленная надежда в одном флаконе. Единственная верная метафора существования мыслящих белковых тел.
Тамара Юрьевна что-то пробурчала себе под нос.
— Что, что? — не расслышал Донат Сергеевич.
— Донюшка! Я сказала — Донюшка. Какое редкое имя. Я вдруг представила: ведь ты тоже был когда-то ребенком. Обыкновенным озорным мальчишкой. И кто-то, наверное, драл тебя за уши. Смешно, да?
— Ничего смешного, любовь моя. Ты ведь тоже была когда-то девочкой.
— Где-то я читала, настоящие мужчины в душе остаются детьми до старости. Но ты заметно повзрослел, Мустафик.
— Задираешься, Тома. Зачем? Мы все выяснили этой ночью. Разве не так?
— Что выяснили?
Мустафа налил рюмку себе одному.
— Тебе пора, любовь моя. Прости, у меня дела.
— Да, да, сейчас ухожу. Ты позвонишь?
— Едва успеешь доехать, как позвоню.
Она потянулась к нему с поцелуем и опрокинула рюмку на пол.
— Хорошая примета, да, Мустафик?
— Очень хорошая. Разбей и тарелку.
В лифте Тамара Юрьевна взглянула на часы.
Прошло почти полчаса. Теперь она знала, как кошки и собаки догадываются о приближающейся смерти. Вот этот неизвестно откуда надвигающийся гнилостный холодок заставляет их выть от ужаса и сломя голову мчаться прочь. В отличие от кошек Тамара Юрьевна понимала, ноги ее не спасут.
На дворе ее встретил смуглоликий кореец, каких она на своем веку повидала немало, а с некоторыми бывала близка. В постели корейские мужчины почти всегда безупречны, но однообразны, страдая, как правило, восточным вариантом комплекса «мачо», ненасытного самца-победителя. Женщину они именно берут, утверждая в процессе совокупления некий своеобразный духовный принцип. Их чувства претенциозны, изящны, исполнены многозначительных намеков, но финал всегда разочаровывает, как даже в самых лучших голливудских фильмах.