— Пулькой задело.
Майор ушел, оставя его одного, и вскоре вернулся с санитаром. Может, это был не санитар, а кто-то другой, но в белом халате и с медицинским саквояжем. Савелий загодя разделся, снял свитер и нательную рубаху, всю набрякшую черным. Пули прошли по касательной, но разворотили телесные ткани довольно глубоко. Жгло плечо, как паяльником. Санитар, ни слова не говоря, обработал раны и стянул плечо натуго наклейкой и бинтом.
— Укольчик сделать?
— Так заживет, — отмахнулся Савелий.
— Ну гляди. У нас нынче любой препарат на счету.
Пока санитар обихаживал Савелия, майор обошел его со всех сторон и даже пощупал в разных местах.
— Выходит, Савелий Батькович, ты такие бугры накачал, на печи сидючи?
— Природа, — объяснил Савелий. — Кому че даст, то имеешь.
Обратно натянул на себя мокрую рубаху и свитер.
— Теперь бы чайку стаканчик. Озноб унять.
Майор велел санитару озаботиться чайком. Когда остались одни, спросил:
— Ты хоть понимаешь, во что вляпался? Савелий понимал, но, как оказалось, не совсем верно. Он надеялся, что свидетели, которых было полмагазина, подтвердят, что он никого не трогал, а на него как раз напали несколько человек с ножами и железками, вдобавок в него стреляли, и он думал, что это смягчит его вину. Майор не удивился его наивности: откуда было набраться уму-разуму глубинному жителю. В процессе допроса он уже как-то поверил, что Савелий вряд ли настоящий преступник, и, вероятнее всего, действительно всю предыдущую жизнь ковырялся в навозе да задирал коровам хвосты.
— Если ты правду говоришь, Савелий Батькович, то лучше бы тебе не вылезать из деревни до скончания века. Ты думаешь, кто Москвой правит? Думаешь, Лужков с Куликовым? Ошибаешься, братец. От старых порядков не осталось и помину. Масть в столице держит частный капитал. А у кого он в руках? У еврейского банка да у лиц кавказской национальности. Это тебе любой мальчишка растолкует, это надо понять, прежде чем за дрын хвататься. Ты не чечена убил, ты на самое святое замахнулся — на Доллар. Теперь тебе так или иначе — на воле, в тюрьме ли — все одно хана. Поумнее тебя люди пытались с долларом совладать, и что? Иных уж нет, а Другие, как говорится, далече.
— Ты тоже у доллара на службе, майор?
Майор не смутился и не осерчал.
— А как ты полагаешь? У меня семья, трое детишек, недавно внук родился. Есть и дополнительные траты. Зарплата вместе с выслугой и прочими льготами около миллиона. Могу я на это прожить?
— В деревне намного меньшим обходятся.
— Но не в Москве. Нет, не в Москве.
— Понятно. Что же мне делать? Майор дождался, пока санитар поставит перед задержанным стакан чая и блюдце с бубликами уйдет. Спросил:
— Денег у тебя, конечно, нету?
— Откуда, — Савелий отхлебнул чая, напоминавшего по вкусу настой чабреца. Укусил бублик.
— Ладно, чего там, — майор затянулся сигаретой. Подержу денька три в камере, потом устрою побег. Но с условием, чтобы духу твоего в Москве не было.
— Почто такая милость?
Майор глянул весело, отрешенно.
— Эй, Савелий! Плохо обо мне подумал, да? Я русский офицер, доллару служу, все верно, но совесть не продал. Земляков подонкам не выдаю. Ты первый, кто вот так в одиночку на бусурмана выше. Других не помню. Спасибо тебе, утешил немного.
— Спасибо и тебе, — Савелий допил чай, — Почему же сразу не отпустишь?
— Сразу нельзя, подозрительно. Ты уйдешь, мне оставаться. Да и опасно. Они на улице по ют, но не с одним пистолетом. У них для тебя много гостинцев найдется.
В камере, куда Савелия сопроводили на ночлег, набилось человек пятнадцать, и бомжа Ешку уже изрядно помяли. Сидел он в углу у параши, харкал кровью.
— За что тебя? — удивился Савелий.
— Прописка, — удовлетворенно отозвался бомж, вынув изо рта выбитый зуб. — Не наш район. Положено так. Тебе тоже подкинут.
— Вона как, — озадачился Савелий. — Суровые правила.
— Иначе порядка не будет, — прошамкал Ешка. К ним уже подступали обитатели камеры. Вернее, большинство лежало на нарах и наблюдало за начинающимся представлением, как из ложи, а два вертлявых, худосочных на вид хлопчика приближались к ним кругами, пританцовывая и что-то напевая себе под нос, вроде бы еще не видя, что появился новый жилец. Под потолком болталась лампочка на проводе, освещение было хилое, но все равно было заметно, какой здесь собрался разношерстный народец. Попадались натуральные уголовники, с татуировкой, с блатными рожами, но остальные были собраны неведомо по какому признаку: двое слепых, старик, уместивший на острых коленках шарманку, трое мужчин в адидасовских тренировочных костюмах с такими будками, как у бульдогов, и, что особенно изумило Савелия, великовозрастная девица в серой хламиде, с ярким пятном на переносье и с наполовину выбритой головой.
— Кто ж тебя колошматил? — спросил Савелий у бомжа. — Нешто бульдоги вон те?
— Не-е, бульдоги смирные. Они на экспертизе. Хозяйка тут кришноаитка. Кланька-Децибел.
— Почему женщина вместе с мужиками сидит?
— Где же ей быть? Все помещения под товар заняты.
Пока разговаривали, вертлявые хлопчики на них наткнулись.
— Ой! — пискнул один. — Дядька какой бородатый! Ты не знаешь, Шурик, кто это такой?
— Не знаю, Мироша. Свои все дома. Может, это дед-мороз?
Шурик подергал Савелия за бороду.
— Настоящая борода, не приклеенная.
С нар донеслось одобрительное гудение. Чей-то голос веско изрек:
— Пусть налог уплатит.
— У тебя есть денежки, дяденька? — задорно обратились к Савелию хлопчики, продолжая извиваться, как два глиста. — Или водочка? Или травка? И еще чего-нибудь хорошее?
— Ничего у меня нету, — огорчил их Савелий. Самому бы кто дал денежку.
Хлопцы всполошились.
— Мамочка! — завопил Шурик. — Дяденька нал платить не хочет. Говорит, денег нету.
Девица-кришнаитка пропищала в ответ:
— А член у него на месте? Ну-ка проверьте.
— Дяденька, слышишь, чего мамочка требует, засмущался Шурик. — Ничего не поделаешь, нельзя мамочку огорчать. Покажи-ка нам свой членчик. Не бойся, мы его не откусим.
Шурик и Мироша не стали дожидаться, пока Савелий добровольно выполнит странную просьбу. Хихикая, потянулись к нему тонкими ручонками. Савелий сгреб шутников за шкирку и, приподняв, швырнул на нары, стараясь целить на пустое место. Но все же, падая, хлопчики придавили старика с шарманкой.
— Сейчас братва ринется, — предупредил Ешка. Действительно, трое бульдогов, угрожающе заворчав, все разом спустили ноги с нар. Но девица-кришнаитка на них цыкнула:
— Сидеть! — и сама приблизилась к Савелию. Даже в хламиде было заметно, как она хорошо сложена и грациозна. Но глаза у нее были больные, тусклые, как лампочка на потолке.
— Хочешь меня? — спросила у Савелия.
— Конечно, хочу. Ты красивая. Только зачем голову побрила?
— Хочешь или нет? — требовательно повторила девица.
— Да как-то на людях вроде неудобно…
— Тогда раздевайся, — она подала пример, мгновенно через голову стянула с себя серую хламиду и осталась в чем мать родила. Золотистое девичье тело празднично воссияло в грязной камере у самой параши. Савелий опустил глаза.
— Чего ждешь, странник? — вкрадчиво вопросила кришнаитка. — Или я не хороша для тебя?
— Я бы на твоем месте ее ублажил, — посоветовал сбоку Ешка. — Может, отвяжутся. Видишь, она же накуренная.
— Да разве так можно, когда… — но не успел досказать. Девица, вытянувшись в струнку, звеняще отчеканила:
— Отринув молящую женщину, собака, ты обидел властелина! Прими же кару!
В ее руке мелькнула длинная вязальная спица. Савелий не успел загородиться, серебряное жало вонзилось в его сердце.
Часть третья
В лето 199… от рождества Христова на Москву упали дожди, насыщенные мириадами неизвестных науке бактерий. Стоило капле скользнуть за воротник, или человек в рассеянности проводил мокрой рукой по лицу, и они через кожные покровы проникали внутрь организма. Космические бактерии не относились к категории болезнетворных, и их внедрение не приносило ощутимого вреда. В начале диверсии наблюдалось, правда, легкое недомогание, слабая желудочная колика и повышение температуры, но столь кратковременные, что больной не успевал по-настоящему обеспокоиться. Зато через двое-трое суток, когда бактерии, обжившись в кровяных руслах, захватывали мозг, человек вдруг испытывал Нечто вроде телепатического шока. Замирал там, где его настиг удар, обливался горячим потом и внезапно, спустя мгновение, ощущал себя совершенно счастливым, словно выздоровевшим после долгой, грозной, роковой болезни. Отступал мрак жизни, прояснялось небо, а если метаморфоза заставала в домашней обстановке, то даже старая мебель, казалось, на его глазах покрывалась новым, сверкающим лаком. Острота первых ощущений была настолько велика, что люди начинали беспричинно хохотать, ощупывать себя, точно ловя щекочущую блоху, а иногда падали в обморок, но тоже такой краткий, что мало кто успевал брякнуться на землю. Дальше ничего особенного не происходило, но человек, предоставивший свой мозг в распоряжение бактерий, уже никогда не возвращался к себе прежнему. Он не терял памяти, однако все события прошлой жизни обретали иной смысл: беды, обиды, ошибки, утраты минувших дней, иссушившие сердце печалью, представлялись теперь сущим пустяком, и на первый план в воспоминаниях выступали, как суть бытия, только радость и смех.