Мать приезжала и готовила еду сразу на несколько дней. Заходил заполошный сосед, отставной полковник Владислав Демьянович, требовал ответить, кто все это позволил. Звонили какие-то очумелые девицы, которых он еле помнил по именам. Окон в реальный мир было много, все не заколотишь. Спустись в булочную или в молочную, стань в очередь, и через минуту поймешь, как скучно, серо, пошло все, что происходит извне. Москва дергала отекшими, гнилыми конечностями, как паралитик в агонии. Отовсюду несло гарью, тленом, миазмами духовного распада. Ему было тяжело дышать на улице.
А дома сносно — книги, курево, гимнастические снаряды, дьявольское око телевизора, водка «Абсолют» в пузатой посудине. Иногда, очень редко, наведывался Серега Литовцев, побратим и кровник, но с ним тоже было трудно. Они оба это чувствовали. Азарт вечного гона высушил Серегу до костей, и ему, кажется, было уже все равно, кого преследовать — палача или жертву. У него на уме было одно: мы за ценой не постоим. За что собирался платить, кому — непонятно. Однажды расшибет дурную башку о стену и в последний миг даже не вспомнит, за кем гнался.
Звонивший уточнил:
— Олег Андреевич Гурко?
— Да, — ответил Олег. — Чем могу служить?
Про себя подумал: Контора объявилась, черт бы ее побрал. С ее обманно-вкрадчивым, любезным подходом, с особой, предостерегающей интонацией. Или, напротив, с распашным, крикливым панибратством, тоже шитым белыми нитками. Кто в ней варился, в этой проклятой, заколдованной на века Конторе, тот звонок оттуда ни с каким другим не спутает.
— Олег Андреевич, — в голосе уважительное потепление. — Хотелось бы встретиться, если можно.
— С кем?
— С вами, Олег Андреевич, с кем же еще.
— Я спрашиваю, кто хочет встретиться со мной с вашей стороны?
На том конце провода произошла заминка, и Гурко был этому рад. Аноним снагличал, не представился, пусть теперь почешет задницу. Кроме того, происшедшая заминка объяснила Гурко, что в Конторе ничего не менялось. Она продолжала функционировать на сугубо секретном статусе, хотя в разоренной, выставленной целиком на продажу стране это было более чем смешно.
— Вы догадались, кто с вами говорит? — осведомился звонивший.
— Какой-то придурок? — предположил Гурко.
— Нет, не придурок. Меня зовут Леонтий Павлович, с вашего позволения.
— Извините, Леонтий Павлович. Так кто хочет со мной встретиться?
— Иван Романович.
— О-о, большая честь для меня. Разве его еще не вышибли?
— Нет, не вышибли… У вас игривое настроение, Олег. Может быть, перезвонить попозже?
— Почему же, охотно встречусь с дедом. Не обижайтесь, Леонтий Павлович, я-то ведь не на службе… Действительно любопытно, вроде всех толковых людей поперли, а дед все о чем-то хлопочет. Видно, зубами вцепился в кресло.
Уже совсем ледяным тоном звонивший отозвался:
— Иван Романович хлопочет о том же, о чем хлопочет каждый честный офицер, уверяю вас.
Правильно, подумал Гурко. Разговор записывается, удачный случай заступиться за начальство.
Он согласился к шести часам подъехать на оперативную квартиру на Смоленской. Ему и впрямь было приятно повидать Самуилова и приятно было, что тот о нем вспомнил: неважно, по какому поводу.
Генерал Самуилов был из тех, кого Олег уважал. Учитель, старый степной лис. Четверть века во внешней разведке, спекся в Греции, но не по своей вине. Некоторое время наслаждался заслуженным отдыхом, потом неожиданно для всех возглавил Особый отдел. Неожиданно потому, что уже началось время удивительных подстав, чисток и измен. Вслед за Бакатиным в спецслужбы хлынули партийные перевертыши, дилетанты, горбачевский призыв.
Набежали шакальей стаей, скаля зубы на собственную тень. Работать стало невозможно, но некоторые, как Серега Литовцев, тупо пережидали — и так до сих пор. Фанатики, тугодумы, в них словно самой природой был заложен установочный цикл, который мешал им плюнуть в лицо предателям и хлопнуть дверью. Нарушение цикла вело к самораспаду. Самуилов был из самых стойких.
Года полтора Гурко работал у него в прямом подчинении. Подчинение было условным, скорее иерархическим, чем служебным. Гурко в двадцать семь лет защитил докторскую и к приходу нового начальства уже добился положения почти независимого аналитика. В своей области — моделирование игровых схем — у него, даром что щенок, практически не было конкурентов в Конторе. Но не только это освобождало его от многих ритуальных условностей службы. Главное, характер. Он был устроен так, что сигналы, идущие от неинтересных ему людей (будь то хоть генерал, хоть дворник из жэка), он вообще не воспринимал, как обыкновенный человек не ощущает ультразвукового излучения. Некоторые считали его дебилом, другие, поумнее, завидовали его раннему кастовому созреванию, но мало кто угадывал его истинную сущность. Самуилов раскусил его играючи. После первой же короткой беседы-знакомства у себя в кабинете генерал, холодно улыбаясь, заметил: «Ты не из этой колоды, дружок, но именно поэтому незаменим. К сожалению, долго ты не продержишься».
Гурко понравилось, с каким изяществом генерал намекнул на возможную между ними духовную общность.
Когда через два года он подал рапорт об отставке, Самуилов не стал его удерживать. Отнесся с уважением, не унижал уговорами, угрозами или выяснениями. Оба отлично понимали, что уход из Конторы — это лишь видимость. Из нее не увольняются, в ней помирают. Все бумажки с печатями ничего не значат, кроме того, что сотрудник переместился с одного места на другое.
Вызвал к себе в кабинет и угостил на прощание рюмкой коньяка — знак высшего расположения. У генерала была особенность: при разговоре он не смотрел на собеседника прямо, а как бы чуть-чуть заглядывал за спину, словно угадывал там присутствие третьего лица. Кого-то, возможно, такая манера общения раздражала, но не Гурко. Он давно понял, что седоголовый служака за спиной любого человека различает черта, одного из тех, что и к самому Гурко нередко наведывались в гости. В остальном манеры Ивана Романовича были выше всякой критики — корректный, внимательный, с мягкой, обволакивающей улыбкой, не сулящей опасности.
— Одно запомни, Олежа, — Самуилов ласково прищурился. — Времена бывают подлые, как сейчас, но люди не меняются целые тысячелетия. Раб на пиратской галере, император на троне и наш нынешний рыночный обыватель — это все один и тот же человеческий тип, скорректированный на среду обитания.
Мысль была не новая, и Гурко поинтересовался, почему генерал об этом заговорил.
— Ты умен, талантлив, но молод. Тебе может показаться, что удача зависит от выбора пути. Как говорится, лучше там, где нас нету. Ничуть не бывало. Важно понять не то, сколько и где ты можешь урвать от жизни, а какие проценты придется платить. Туманно изъясняюсь, нет?
— Я не удачи ищу, а смысла.
— Смысла — чего?
— Есть ли смысл в том, что жизнь конечна. Все остальное мне понятно.
На такой шутливой ноте и расстались. Около года Контора его не тревожила. Отток кадров был не самой большой ее проблемой. В мучительных судорогах, как подраненный зверь, она боролась за собственное выживание. Применяясь к новым обстоятельствам, наращивала не мускулы, а капитал. Сужение сфер деятельности, уменьшение амбиций пошло ей даже на пользу. Проще было переводить в деньги свое главное оружие — информацию. Центральный компьютер Конторы, об этом догадывался Гурко, разгружался со скоростью бухгалтерских сделок, взамен на тайных счетах накапливались баснословные суммы. Деньги не принадлежали конкретным лицам, были как бы ничьими, но в определенный час, по определенному сигналу должны были превратиться в живую воду, которая поднимет Контору из праха. Для этой некогда всесильной организации Закон не был писан, ее единственным вечным двигателем была государственная целесообразность. В этом сила ее и слабость. Кощеево сердце билось в кабинетах Кремля. Контора неистребима лишь до тех пор, пока государство не рухнет окончательно. Диким племенам цивилизованный, элитарный надзор без надобности, для решения споров им достаточно тяжелой дубины, зажатой в сильной руке. Разумеется, думал Гурко, если страна не замедлит движения вниз, к первобытному состоянию, Контора обречена и скоро лопнет, как мыльный пузырь, но — забавная подробность — только вместе с Законом, которому никогда, в сущности, не подчинялась.