— Надо было плюнуть в него. Они плевков не любят. Боятся СПИДом заболеть.
Ирина извлекла из сумки батон белого хлеба и — о чудо! — бутылку красного вина «Саперави».
— Нет слов, — сказал Олег. — Благослови Господь всех писателей в мире. Ну и что дальше?
— Я говорю: что вы, Фома Кимович! Как можно! Я бы рада, да Василь Васильевич не позволит без его ведома. Я же у него порученка личная. И тут, веришь, Фома этот — зырк-зырк по сторонам, как крысенок. Да шучу, говорит. Ты что, девушка! Да ты и старовата для меня… Испугался ужасно. Чего-то, видно, у него не ладится с начальством. Достает вот эту рыбину, бутылку, хлебушек — и мне. Я взяла. Не надо было, да?
— Почему не надо? С паршивой овцы хоть шерсти клок. И как он объяснил свою щедрость?
— Сказал, что хочет дружить. — В ее глазах тень страха. Гурко ее понял: когда люди типа писателя Фомы предлагают дружбу, это скорее всего сулит новую беду. Он разлил вино по чашкам. Они ужинали, улыбаясь друг другу, ни на секунду не забывая про зоркий телеглаз. Вино было выдержанное, душистое и осетрина превосходная. После ужина выкурили по сигарете. Они оба, не сговариваясь, довольно долго молчали, из чего следовало, что им хотелось поговорить о чем-то таком, о чем говорить нельзя. Таких тем было несколько, и по глазам подруги Гурко догадался, о чем она думает. Сегодня каким-то образом ей удалось уклониться от наркотика, и поэтому встреча со старым чудовищем, прозываемым почему-то писателем, сильно ее напугала. Зона терпима под наркозом, когда все происходящее кажется почти что сном, но для ясного сознания убийственна. Психика не справляется с кошмаром. Маски вместо лиц, речи, имеющие человеческие модуляции, но таящие в себе потусторонний смысл, смерть, воспринимаемая как шутка, мистификация на каждом шагу, оборотни в рясах священников и умные, строгие лица устроителей зловещего, сатанинского спектакля, — конечно, это все сон, но вдруг оказывается, что вовсе не сон, а явь, и возможно, быстрая смерть — единственный способ проснуться. Все как в древних мистериях, где зрителей одурманивали видениями ада до тех пор, пока собственные страдания не начинали казаться им сущим пустяком. Прием воздействия на массовое сознание, используемый диктаторами всех времен, от Калигулы до Гитлера, но доведенный до совершенства только в конце двадцатого века в России. Суть его в том, что со всех сторон внушают: тебе плохо, да, это верно, тебе плохо, но гляди, если не покоришься, как бы завтра не было во сто крат хуже. Человек слаб, человек верит — и уныло бредет за грозными вождями, влекущими его к краю, за которым бездна.
— Это смещение, — Гурко попытался успокоить Ирину мягкой улыбкой. Обычно ему это удавалось. — Мы живем в смещенной реальности, но это не так ужасно, как кажется. Все возвратится на круги своя. Сегодня сняты все запреты и табу, но это ведь только у нас, ну еще, естественно, в дружественной нам Америке. Зато погляди, сколько осталось здоровых, развивающихся стран — Нигерия, Танзания, Мадагаскар и прочие. Человечество — единый организм, он не может погибнуть по частям. Если где-то что-то отмирает, в другом месте обязательно возрождается.
— Иронизируешь, — сказала Ирина. — Мне не смешно.
— Ничуть не иронизирую. Смещенная реальность — давно исследованный феномен. Ближайшие к нам совпадения — Кампучия, ЮАР. Теперь докатилось до нас. Но мы оглянуться не успеем, как солнышко снова взойдет.
Ирина помыла посуду, и они легли спать.
Каково же было удивление Сергея Петровича, когда он получил по служебному факсу депешу от Гурко. Он пробежал текст два раза подряд и запомнил наизусть, а факс сжег. Потом сел в кресло и задумался, закрыв глаза. Думал он не о Гурко, угодившем в ловушку, но пока живом, и не о том, что предстояло сделать в ближайшие часы, а вспомнил давний случай из своей жизни, когда был влюблен в девушку по имени Анастасия, Настенька. Бог мой, как она была свежа! Сергей Литовцев, молоденький, тщеславный старлей, вернулся из ответственной командировки в Красноярск и прямо с аэродрома, не заглянув ни домой, ни на службу, помчался к ней. Позвонил из телефонной будки напротив ее дома. Услышал сперва настороженное дыхание, потом робкий голосок:
— Да, говорите!
— Это я, — сказал Гурко. — Я тебя что, разбудил?
— Ты где?
— Возле твоего дома, где же еще.
— Я сейчас, подожди! — и короткие гудки отбоя. Через секунду она вылетела из подъезда, как была — в домашнем коротком халатике и в резиновых шлепанцах.
Через весь двор кинулась ему на грудь. Он поймал ее на лету, стиснул до хруста. Шальные глаза ее невыносимо пылали: «Ты, ты, ты!» На виду у укоризненных старушек он успокаивал ее, гладил, целовал. Настя что-то бормотала, уткнувшись ему в пиджак. Он держал в руках свое счастье, а после такого уже, кажется, не было. Хотя женщин знал много и со многими спал. Но не было такого, чтобы счастье в руках — теплое, упругое, с бредовым взглядом, со слезами на раскрасневшихся щеках, — и не было такого, чтоб он знал, что это именно счастье, и другого не надо. Куда все девалось? Почему не женился на Настеньке, а спустя год женился совсем на другой, которую не любил, но которая, казалось ему тогда, воплощала в себе все мыслимые и немыслимые женские достоинства? И где теперь Настенька? К кому выбегает в халатике на босу ногу? Гурко надеялся, что когда-нибудь, ближе к старости, если доведется дожить, найдет ответы на эти, в сущности, самые важные вопросы.
Помечтав минутку, стряхнул с пальцев сладкую тяготу воспоминания, дотянулся до телефона и соединился с Козырьковым. Тот, слава Богу, был на месте.
— Кеша, срочно нужна черная «Волга», двадцать четвертая. У тебя есть?
— Может быть, тебе полежать, отдохнуть? — заботливо спросил особист.
— Не время шутить, Кеша. Одна «Волга» и один из твоих бугаев. Гриня на работе?
Козырьков в своем кабинете помедлил мгновение.
— Через час. Через час будут «Волга» и Гриня. Больше ничего не надо?
— Пока ничего. Оставайся, пожалуйста, на связи.
Часа ему хватило, чтобы переодеться и экипироваться. На работе он держал целый гардероб. Для экстренной поездки выбрал темный костюм устаревшего покроя, светлую рубашку и скромный, чуть залоснившийся галстук в голубой горошек. В наплечную кобуру сунул автоматический пистолет системы «люггер» сорок пятого калибра. Любимая игрушка, не знающая осечек. Для пальбы в замкнутом пространстве ничего лучшего не придумаешь. И шуму бывает столько, что создается эффект группового налета. Подумав, положил в коричневый министерский портфель охотничий нож с утяжеленной рукояткой и обыкновенную осколочную гранату с пластиковой чекой. После этого позвонил родителям Гурко, молясь, чтобы они были дома. В факсе был намек, что можно их уже не застать. Трубку снял отец Гурко.
— Андрей Семенович, добрый день. Это Сергей.
— А-а, Сережа, рад тебя слышать, — старик обрадовался, но тут же насторожился. — Что-нибудь с Олегом?
Сергей Петрович допускал, что телефон на прослушке, поэтому говорил аккуратно.
— Да нет, Андрей Семенович, с ним все в порядке.
— Ты так думаешь? А где же он пропадает целый месяц?
— Он вас разве не уведомил?
— Мало ли о чем он уведомил, — старик обиженно сопел. — Вам бы, Сережа, почаще пятую заповедь вспоминать. Вы же теперь все верующие, воцерковленные, вот и вспоминали бы почаще.
— Это какую, Андрей Семенович? Про почтение к родителям? — Сергей надеялся, что старик не станет долго витийствовать. — Кстати, нижайший поклон Дарье Семеновне. Надеюсь, она здорова?
— Тебе что-то надо, Сережа? — уже по-другому, почти по-деловому поинтересовался матерый отставник.
— Пустяки… А впрочем, да. Хотелось бы повидаться. Есть маленькая просьбишка.
— Так в чем дело? Жду.