— Каким образом?
— Срок мой не вышел.
От чуть не затеявшейся ссоры их отвлекло сообщение, что прибыла медицина.
Худенький, верткий мужичонка в белом халате, назвавшийся доктором Игнатовым, за считанные минуты освидетельствовал покойницу и подтвердил предположение Пехтуры: инфаркт. Но это предварительный диагноз. Окончательное прояснение наступит после вскрытия. Доктор пообещал прислать перевозку и, получив хрустящую пятидесятидолларовую банкноту, также быстро укатил, как появился.
Перед отъездом Кир Малахов позвонил в город женщине, которая четыре месяца была его новой любовницей. Он эту ослепительную красавицу вынянчил из обыкновенной двухсотдолларовой эскортницы и гордился, что сумел в амбициозной бляди обнаружить нежное, теплое сердечко. Ее звали не по-нашему — Кипариса, Кипа.
Он ей сказал:
— Котенок, если к ночи не вернусь, — прощай!
Влюбленная шалава заблажила:
— Не смей, Кирка! Не смей так говорить. Я уже напустила ванну и сижу голышом.
— Что это значит?
— Вот бритва и вот коньяк. Не вернешься — перережу вены. Это правда. Я не вру.
— До ночи просидишь в воде?
— Сколько надо, столько просижу, — ответила Кипариса с необыкновенным достоинством, и он полюбил ее за эти слова.
Тронулись по солнцу двумя «Ауди» и одним «мерсом». Братва расселась по машинам хмурая, без обычных шуток и приколов.
Через два с половиной часа подлетели к Зоне.
В проходной бункер их пропускали по одному, каждого обыскивали, отбирали оружие.
Навстречу Малахову вышел сам Хохряков. Он празднично улыбался и раскрыл дружеские объятия.
— Кирюша, дорогой! Сколько лет, сколько зим. Дай-ка уж обниму по-стариковски.
Кир Малахов утонул в его объятиях, как в проруби.
Сергей Петрович позвонил летуну в шесть утра. Полковник был уже на ногах.
— Узнали меня, Антон Захарович?
— Да, узнал.
— Получили вчера приказ?
— Да, получил, — еле уловимая гримаска в голосе, неизвестно что означающая. Скорее всего, пренебрежение, как к приказу, так и к тому, кто его состряпал.
— Вы готовы его выполнить, полковник?
— Я его выполню, майор.
У Сергея Петровича не было охоты размышлять, почему летчик так сух и сдержан.
— Давайте уточним, когда выйдете на связь?
— В одиннадцать ноль-ноль. В тридцати минутах от цели. Вас устраивает?
— Устраивает, Антон Захарович. Удачи вам. До встречи на земле.
— Благодарю вас.
Все, точка. Не только в разговоре, но и, возможно, во всей их прежней жизни.
Сергей Петрович перезвонил Козырькову. В отличие от летуна тот был благодушен и расположен к шутке. Хотел рассказать какой-то свежий анекдот, но Литовцев перебил:
— Никак выпимши, Кеша?
— Грубо, Сережа. Неучтиво. Ты мне подносил? Вот кстати: год сотрудничаем, хоть раз угостил старшего по возрасту и званию? Нет, ни разу. Стыдно тебе должно быть.
— Кеша, будем живы, нажремся до усрачки.
— Господи, с кем связался, — огорчился Козырьков и перешел к докладу. Артиллерийский взвод и пехтура подтянулись в лес с ночи, пока не обнаружены. Командовать атакой будет подполковник Башкирцев. Поднимутся по радиосигналу. В Зону ворвутся однозначно. Дальше — темно.
— Ничего, просветлим, — пообещал Сергей Петрович, не особенно веря своим словам. — Ты где будешь, Кеша?
— Как условились, на командном пункте, в офисе. Кто-то должен уцелеть, чтобы дать показания на суде, верно?
— До встречи, Иннокентий Палыч!
— До встречи, сокол… Да, еще одно.
— Что такое?
— Ты настоящий мужик, Серый!
— Спасибо, брат.
Помешкал и начал набирать номер Самуилова, но затормозил на четвертой цифре. Зачем? Теперь генерал их не прикроет, а после, если понадобится…
Принял душ, выпил две чашки крепчайшего кофе. Съел крутое яйцо и бутерброд с ветчиной, хотя кусок в горло не лез. Бриться не стал: примета дурная. Но в зеркало на себя полюбовался. Когда еще увидишь человека, способного затеять такое?
Около восьми вышел из дома, завел свою «шестеху» и погнал на Калужское шоссе.
Для Олега Гурко день начался с обычного гимнастического комплекса и пятиминутной медитации. Он больше ничего не просчитывал: действовал на автопилоте. Ирина его позвала:
— Олежек, слышишь меня?!
— Не глухой.
— У тебя такое отрешенное лицо… О чем ты думал?
— Ни о чем. Это не мысли. Когда-нибудь научу тебя.
Он пересел на кровать. Их пальцы переплелись. Последняя минута нежности. Как обычно, разговаривали не размыкая губ. «Сегодня?» — спросила она. «Да, сегодня». — «Мы не умрем?» — «Не думай об этом».
Пока пили чай, Олега не оставляло ощущение, что они не вылезли из постели. Ирина перегибалась через стол за сахарницей или хлебом, словно отдавалась.
— Сегодня будет трудный денек, Олежек?
— Наверное, — ответил он беззаботно.
…Полковнику Кленину трудно было объяснить экипажу, куда и зачем он их тащит. Ответственность лежала на нем, но подыхать, если что, придется вместе. Он проинструктировал их прямо на летном поле перед вылетом. Всех троих он знал как облупленных, но сейчас их невыспавшиеся лица слились в смутное пятно. Выделялся лишь Толя Смагин, тридцатилетний штурман, охальник и дебошир. Похоже, накануне он опять где-то устанавливал свой приоритет: левую розовую мальчишескую щеку украшала свежая ссадина. Он двух слов не произнес с утра, хотя обычно молол языком без устали.
— Значит, так, товарищи офицеры, — сказал Кленин, стараясь не встречаться глазами с мечтательным взглядом штурмана, выводящим его из равновесия. — Задание боевое, но приказ липовый.
Он сделал паузу, ждал вопросов, но не дождался ни одного. Эти трое давно не видели от жизни ничего доброго, и уж меньше всего их мог смутить липовый приказ. Ты командир, тебе виднее. Кленин уточнил детали. Придется отбомбить некий объект, то есть не просто отбомбить, а разнести в щепки. Причем объект реальный, расположенный вблизи Москвы. Опять никакой реакции. Это его, наконец, озадачило.
— Вам что, друзья, неинтересно?
— Почему неинтересно, — отозвался сорокапятилетний бортстрелок Иван Иванович Анфиногенов, отец пятерых детей. — Рассказывайте, командир, мы слушаем.
— Давно пора, — мечтательно добавил штурман Смагин, потирая ссадину на щеке.
— Что — давно пора? — не понял Кленин.
— Давно пора ее рвануть, суку-матушку.
— Ты про что, Толя?
— Про первопрестольную, кость ей в глотку. Там все дерьмо и окопалось.
Товарищи посмотрели на него с упреком. Кленин искренне возмутился:
— Хоть иногда, штурман, думай, что говоришь. Ведь за дурачка примут.
— Извиняюсь, Антон Захарович, вы в родном Тамбове давно бывали?
— Это-то при чем?
— Поезжайте, поспрашивайте у людей. Они вам расскажут про Москву. Ее, козявку, обязательно надо сковырнуть, а столицу перенести в Киев.
— Ты разве хохол, Толяныч? — удивился бортстрелок.
— Нет, румын. Я тебе, Ваня, и раньше говорил, закрывай уши, когда из пушки палишь. Не слушался, мозги и вытекли.
Кленин заметил примирительно:
— Шабаш, парни. Не время базланить. Может, в каком-то философском смысле ты и прав, Толя…
— Не в философском, а в самом что ни на есть житейском. Оттуда весь разор идет, уговорами их не укоротить.
Инструктаж оказался скомканным, спорить со Смагиным было бесполезно. Он так устроен, что, будь перед ним хоть командир, хоть сам Господь Бог, непременно оставлял за собой последнее слово. Через двадцать минут взлетели.
Кир Малахов вместе с Хохряковым поднялся в офис, охрану оставили во дворе. Бойцы сгрудились возле Лени Пехтуры, чувствовали себя неуютно. На открытой площади все были как одна мишень. Гурко наблюдал за ними из окна душевой.
Наступил очень важный, может быть, решающий момент операции. Он видел, как по двору с помойным ведром и метлой прошла Ирина, на мгновение задержалась и шепнула что-то одному из боевиков. Тот вскинул голову, посмотрел на нее в упор. Но ничего не успел ответить, Ирина поплелась дальше, низко клонясь к земле, как старушка. Умница, любовь моя!