Боевик, получивший сообщение, подобрался к рослому красивому парню, с мордой, как у Кинг-Конга, прикурил от его зажигалки и начал ему что-то втолковывать. Рослый поморщился — явно командир. По сторонам оба не глядели, тоже молодцы. Спустя минуту Леня Пехтура лениво окликнул стоящего неподалеку омоновца (из гвардии Хохрякова):
— Эй, служивый, где тут можно поссать? Омоновец, дружески улыбаясь, махнул рукой в нужном направлении.
Между туалетом и душем имелся изолированный коридорчик, где Гурко перехватил Леню Пехтуру, вырос перед ним, как Конек-Горбунок. Пехтура, заметя незнакомца, мгновенно сгруппировался.
— Не суетись, — сказал Гурко, — я друг.
— Говори.
— Мустафа вас будет мочить. Я должен кончить Кира. Но я этого не сделаю, если поможешь.
— Кто ты такой?
— Какая разница?
— Верно. У моих ребят нечем воевать.
— На площади увидишь трансформаторную будку. На двери замок, но он для блезиру. Как только дам знак — вот так (Гурко щелкнул пальцами), бегите к будке. Там автоматы, гранаты — все, что нужно.
— Нас переколотят по дороге.
— Правильно. Но не всех. Кто-то добежит.
— Ты уверен, парень, что все обстоит так, как говоришь?
— Скоро увидишь.
У Лени Пехтуры хорошее, веснушчатое лицо. По его застенчивой улыбке понятно, что его далеко не в первый раз собираются мочить. Он вдруг сказал:
— Маланья-то верняк напророчила.
— Какая Маланья?
— Ты не знаешь.
— Ну и ладно. Прощай, друг. Постарайся хотя бы не бесплатно лечь.
— Постараюсь, — уверил Пехтура.
Из дома Гурко выбрался через подвал, никем не замеченный.
На столе напитки, закуски — обычный а-ля фуршет.
— Хозяин чуть опаздывает, — извинился Хохряков. — Будет прямо к концерту.
— Я не на концерт приехал, — напомнил Кир Малахов.
— Не гони, Кира. Мустафа тебе уважение оказывает. Ты ведь ни разу у нас не был в гостях?
— Да, не был, — смягчился Кир. — Наслышан про вашу Зону. Интересная идея.
— Давай примем по махонькой.
Пригубили из хрустальных плошек коньяку, предварительно чокнувшись. Кир Малахов впервые сидел тет-а-тет со старым людоедом. Ну и что, ничего особенного. Глазенки припухшие, обманные. Ноздри влажные, как у собаки. Реликт минувшей эпохи. Ему бы там и остаться, а вот сумел перешагнуть в новый век и расположился в нем, надо признать, с большими удобствами. Судя даже по этому кабинету с коврами и старинной утварью.
— Я тоже о тебе наслышан, Кир, — сказал Хохряков. — Это правда, что подельничал с Толяном?
— Давным-давно.
— И в чем не поладили?
— Ни в чем. Чисто идейные расхождения.
— Ага, — глубокомысленно кивнул Хохряков, словно действительно понимал, что имеет в виду Малахов. — Однако гляди, какое получилось разделение. Ты почти на нуле, из-за бабок головой рискуешь, а Толян всю страну под себя подмял. Не обидно тебе?
Малахов одним глотком допил коньяк. Пытался угадать, что скрывается за вкрадчивым тоном вурдалака — угроза или дружеское расположение, — но это было так же трудно, как по серому вечернему небу предсказать погоду на завтра. Все-таки сделал пробный ход.
— Василий Василич, у тебя репутация честного, прямого человека. Почему бы не сказать откровенно: вернете долг или намерены торговаться? Чего нам друг с другом темнить?
— Да ты что, Кир! — Хохряков в досаде развел руки. — Кто же с тобой темнит? Мальчик мой, да ежели бы Мустафа собирался темнить, рази пригласил бы тебя на праздник? Обижаешь, сынок.
Малахов сунул в рот сигарету, но, правда, не тем концом. Однажды в далеком детстве по ранней весне с ребятами бегал, шалил на снежном пустыре и ухнул по пояс в прикрытую ледком полынью. Вот смех и радость, а вот — через шаг! — зыбкая ледяная могила. Он помнил, как сердце от внезапного толчка прыгнуло из ребер куда-то к небесам. Не успел толком испугаться, как уже окоченел. То же самое испытал сейчас, когда различил в бездонных зрачках старика бездонную мглу.
— Хочу сделать предложение, Василий Василич, — пробубнил, перебарывая подкатившую слабость. — Если поспособствуешь, двадцать процентов твои.
У старика от умиления заслезились глаза.
— За это спасибо, Кирушка. Вот уж прельстил, уважил. Не ожидал. Неужто впрямь отвалишь процент?
«Значит, каюк, — отрешенно подумал Малахов. — И сам виноват, придурок!»
Сергей Петрович расположился на взгорке, примерно в полукилометре от Зоны, напротив главного входа. На предварительные приготовления ушло около часу, оставалось только ждать. Обзор отсюда был нормальный, но чуть позже, когда понадобится выходить на связь с вертолетом, он переберется на опушку и залезет на высоченную сосну, где у самой почти вершины два дня назад приладил удобное лежбище — из досок и веток. Теперь у него было аж три места, откуда он мог незаметно (незаметно?) вести наблюдение и в зависимости от обстоятельств предпринимать те или иные действия. Сверяясь с картой, добытой у несчастного журналиста, он прикинул, что почти четверть Зоны так или иначе доступна его взору. А больше и не надо, остальное разглядит полковник с воздуха.
Он видел, как на площади кучкуются приехавшие с Киром Малаховым боевики, и видел то, чего они сами не могли заметить: нацеленные с трех точек (две сторожевые вышки и балкон здания) пулемётные стволы. Отследил, как по двору прошагала молодая женщина, перекинулась словечком с одним из бойцов, потом от группы отделился мужчина и скрылся в главном здании. Его не было минут десять. Время от времени Сергей Петрович оборачивал бинокль к лесу, в ту сторону, где по его прикидке прятались десантники Башкирцева, и всякий раз с удовлетворением отмечал, что замаскировались они отменно: никакого подозрительного движения, ни блеска стекол или металлических поверхностей, ни дымка. С трудом верилось, что Башкирцев сумел подтащить на такую близкую позицию хотя бы одно орудие, и если ему это удалось, то он просто гений. Та часть Зоны, которую предстояло штурмовать, или создать имитацию штурма, представляла собой двухметровую бетонную стенку-забор, внутренний пятиметровый ров и метров тридцать пустого, простреливаемого со всех сторон пространства. При таких исходных условиях, да среди ясного дня здесь можно положить не только взвод, а целый полк; но это лишь в том случае, если отражать нападение возьмется специально подготовленная войсковая часть, а не обычные бандиты или, что скорее всего, спецназовцы, привыкшие действовать малочисленными группками — ножом, пистолетом и кулаком. Литовцев мог дать голову на отсечение, что регулярной войсковой части в Зоне нет и не могло быть. Все эти неприступные с виду заборы, рвы и пулеметные вышки являлись, скорее, психологическим барьером, чем оборонительным рубежом. Ни Хохрякову, ни тем более Мустафе и в голову, разумеется, не приходило, что кто-то в мирное время ни с того ни с сего обрушится на Зону штурмовой, воинской силой. На кой хрен, если все спорные вопросы паханы давно улаживали между собой с помощью перевода денег с одного счета на другой, или, в особо запутанной ситуации, — пулей в затылок.
Сергей Петрович улыбнулся своим мыслям и взглянул на часы. Было без десяти одиннадцать. Он чувствовал привычное покалывание в кончиках пальцев. Светлое, синее небо, редкие пушистые облачка. Майор не сомневался, что скоро увидит Олега.
На сегодняшнюю премьеру писатель Клепало-Слободской возлагал особые надежды. Сценарий, который он сам сочинил, был так же гениален, как и прост. В черновом варианте он назывался «Смерть в ГУЛАГе» и, по сути, состоял из одной-единственной сцены: свирепые собачки разрывали на куски узника режима, провинившегося тем, что при свете лучины читал в бараке запрещенные стихи Иосифа Бродского, нобелевского лауреата. Сценарий был рассчитан на восприятие заокеанского зрителя, и писатель поклялся Донату Сергеевичу, что любой американский толстосум ошалеет от радости, когда своими глазами увидит, что творилось в советских лагерях. Однако для того, чтобы в полном блеске воплотить грандиозный замысел, требовался не просто актер, а сверхактер, способный к перевоплощению даже в момент кончины. На роль главного исполнителя в Зону еще третьего дня завезли из Бутырок известного маньяка-потрошителя Глебыча, приговоренного судом к высшей мере. Уже год лучшие наши правозащитники во главе с Тимом Гулькиным добивались помилования для несчастного потрошителя, и вот-вот его должны были освободить по личному распоряжению президента, но тут вмешался рок в лице Мустафы, который передал надзирателям пять кусков и увел Глебыча из-под носа общества «Мемориал». Ему показалось забавным вставить перышко в одно место чересчур прытким вертухаям из президентской тусовки.