Утром, на плодоовощной базе, первым делом воровал яблоки, апельсины, бананы, перемахивал шустро через забор, бежал к ближнему магазину. "Когда выпить охота, я что хошь сделаю!" А охота ему – всегда. Вставал у дверей, товар в пакетах отборный, цены пониженные: расхватывали ворованное в полминуты. Всё быстро, в момент: украсть, продать, пропить, пока не отняли, и на нару, и до утра. Это он сказал: "Мне один хрен: что тут валяться, что дома. Выпил, пожрал – и спать". И он же: "Я до двенадцати лет умным был. А теперь всё глупею и глупею. Дураком, видно, помру". И опять же он: "Помирать станешь – без бутылки и вспомнить нечего".
Начальник строительного участка: блеклое лицо, светлые, рассыпчатые волосы, быстрые, в панике, глаза за толстыми линзами – никак взгляд не перехватить. В страхе, в смятении от случившегося. Жена осталась дома: не иначе, гуляет без него. Руководство осердится: из начальников в простые прорабы переведет. Разговоры в камере опасные, сердце заходится: про Сталина с Брежневым. "Мужики! – орал. – Кончай трёп! Мы же не политические. Мы– мелкие хулиганы!" И шмыг на нару, головой под пиджак.
Первый день не смешивался с народом, жил отдельно, в пальто и шляпе, даже на "вертолете" спал в галстуке: строго и официально. Потом пообвык, ходил в грязной белой рубахе, рукава закатаны. Потом анекдоты без страха слушал. Потом и сам рискнул. Посадила его жена. Посадила, чтобы праздник с хахалем провести. Позвонила в милицию, вызвала наряд, наговорила Бог знает чего, – они и забрали его у телевизора, тепленького, пьяненького, в мягких домашних тапочках. Зубами скрипел, зверем метался по камере, на стены лез от ревности. "Разведусь, мать её перемать! Будет знать, как мужа в тюрьму сажать!" Потом поостыл: "Куда я денусь? Всё равно ворочусь на тот же диван. Спина к спине". И перед выходом, уже мирно: "Она, верно, четвертиночку приготовила. Со свиданьицем".
Это он сказал, начальник строительного участка: "Больно много власти бабе дали. Раньше стукнул кулаком – жену ветром сдуло. Теперь стукнул – тебя сдуло". Это им сказал сержант-караульщик: "Дураки вы, вот и сидите. Пишите на жен жалобы, и они сядут".
Вор-профессионал: худой, ладный, тонкий и сутулый, как стальная пластина согнутая. Лет тридцати, не больше, роста невысокого, шага неслышного, силы невидной, но страшной взрывной мощи, упрятанной до случая, – не дай Бог, пластина разогнется! Ловкий, по-кошачьи подбористый: такого можно связать и бить, а он расслабится – и не больно. В ковбойке, в черных брюках с бечевкой на поясе: щеголевато и по фигуре, будто портным пригнано.
После тюрьмы живет у матери, под надзором милиции. С шести вечера должен быть дома, с восьми утра на работе. Милиция не застанет – предупреждение. Еще не застанет – вышлют из Москвы. Попал на сутки просто и бесхитростно. Стоял у ларька, пил пиво. Подошел участковый, сказал: "Иди домой". Время на часах – шесть без четверти. Он ему резонно: "А пошел бы ты...” И обозначил направление. Участковый взъелся: "Ты чего мне тыкаешь?" "Извините, – поправился. – А пошли бы вы…” И послал в то же место. Дальше просто: отделение – протокол – суд – барак.
Мотался по камере часами, взад-вперед, молча, вдумчиво, голова книзу, будто вслушивался в себя, мысль обдумывал, цель имел – додуматься. В разговоры не влезал, только слушал, и по лицу было заметно, что ему нравится, а что нет. Была у него многолетняя лагерная выучка: сигарету передать – не уследишь, через шмон пронести – не найдёшь. Много спал, впрок, про запас: во сне срок быстрее идёт. Раз сказал, оборвав пустой трёп: "Квартиру взять не трудно. Главное – подготовить заранее. Кто живёт. Какие привычки. Распорядок дня. Переписку изучить. Какие у них родственники. Откуда. Как звать. В нужный момент посылаешь телеграмму: "Встречайте. Целую, Зина". Пока они по вокзалу бегают, поезда оглядывают, ты квартиру берешь".
Когда заговаривали о политике, он оживлялся, ускорял бег по камере, кидал в ответ реплики. Без боязни и без бравады, всем и никому, продуманно и осмысленно. "У нас в стране нет политических. С высшим образованием все сумасшедшие. Без высшего – хулиганы". Или: "Эти, наверху, до сих пор Ильичёвой лысиной прикрываются". Или: "Тюремщики при любой власти хорошо живут. Им всё одно, кого запирать". А то вдруг с изумлением: "Братцы! Ну до чего же нами легко править!..”
В бараке было правило: кого поймали с недозволенной сигаретой, тот идёт мыть туалет. Дело нехитрое, дело не трудное: берут шланг, открывают пожарный кран и мощными атмосферами прошибают залежи в засорившемся очке, промывают на расстоянии писсуары, струей омывают пол. Его не поймали с сигаретой, – больно уж ловок! – но всё равно послали в туалет. "Нет", – сказал твёрдо. "Тогда карцер". "Пусть карцер". "И еще пятнадцать суток. За неподчинение". "Пусть еще". Вся камера упрашивала: "Ладно тебе... Иди вымой. Не убудет с этого". Он их даже не понял: "Вы что... Меня же не поймали". И ушёл в карцер. А они его тут же осудили. Его, единственно гордого и независимого. И даже сигаретку в карцер не подсунули.
Это он сказал однажды, горько и изумленно, наслушавшись их разговоров о всеобщем, разгульном воровстве: "Это надо же! Все вокруг воруют, один я попадаюсь…”
Ну и время, ну и да,
Мужику совсем беда!
Светит месяц, светит ясный
Над моей судьбой несчастной!
Эко дело – солнце село,
Завтра вновь оно взойдёт.
Эко дело – Шуру взяли,
Образованный придёт...
Без греха веку не изживёшь, без стыда рожи не износишь...
Небылица четвертая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Видел татарин во сне кисель, да ложки не было. Лёг спать с ложкой – не видал киселя.
Выходим из проходной – мы с Колюней, Иван с Серёгой, а Полуторка и говорит:
– Ребяты! Выпить надо.
Надо так надо, кто станет спорить?
А он опять:
– Ребяты! У кого чего есть?
А у кого чего есть? Ни у кого ничего нет. У Серёги с Иваном пятак на метро, у Колюни талончик на автобус, у Полуторки гривенник, у меня – пуговица. Дожили, что и ножки съёжили.
– Может, стрельнем? – говорю.
А они даже не отвечают. У кого ты стрельнёшь, когда до получки неделя?
Стоим– сохнем.
Рядом – траншея. В траншее мужики возятся, бригадир матерится. У них кабель через трубу не пролазит. Они его и так пихают, они его и эдак: гнется кабель, пролезать не хочет. Труба больно длинная, под асфальт уходит. Мат стоит – листья вянут.
Я к бригадиру:
– Эй,– зову, – хрен милый! Совет дать?
– Давай, – говорит.
– За бутылку.
– За бутылку... Перебьёшься.
– Ну, вали тогда, ковыряйся дальше.
Стоим – смотрим. Нам чего? Наше дело петушиное.
Они и так его, они и эдак: не лезет кабель, труба больно узкая. На просвет видно, да не пропихнёшь. Остервенели мужики, глиной переляпались: подойти страшно.
– Молоток! – орёт бригадир. – Неси отбойный молоток! Асфальт вскрывать будем!..
Я опять:
– Эй, – говорю, – хрен лаковый! Помочь?
– Помоги, – говорит.
– За бутылку.
Подумал, в затылке почесал:
– Асфальт не тронем?
– Не тронем.
Видит: надо соглашаться. Асфальт вскрывать – дело хлопотное.
– Ладно, – говорит. – Будет бутылка.
Тут я сразу за дело: