В нем не засидишься.
А порой хочется.
И как еще хочется!
Помереть можно...
Девки, ой, девки, ой,
Милый помирает.
Я хотела зареветь,
Мама заругает.
Ой, мать, моя мать,
Куда горюшко девать?
То ли по полю развеять,
То ли в землю закопать?
Небылица третья
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Были бы бумажки, будут и милашки. Есть чем звякнуть, так можно и крякнуть.
Утром бегу с автобуса – Полуторка топает. Он – шаг, я – три. Он – другой, я – пять. Догнал, гляжу – жених! В черном костюме. При галстуке. Ботинки начищены. Морда помыта. Шею, и ту оттёр. Будто наждаком драил.
– Эй, – ору, – здорово! Васёк, я тебя засек!
– Володя! – запел. – Милай! Дело-то какое! Дело-то такое! Верка-кладовщица в гости поманила.
– Чего, – говорю, – делать?
– Чаво, чаво – ничаво... Плясать до упаду.
– Тебе, – говорю, – Кланька твоя попляшет. Каблуками по ребрышкам.
– Володя! Друг! Да она во вторую смену. Пойду пока, погужуюсь, не то завянешь без практики.
А Верка у нас – баба известная. У Верки в инструменталке чего хошь бывает. Никто, вроде, не видал, а болтать болтают. Летом в цеху жара – не вздохнуть, так она одежку с себя скинет, халат наголо наденет, поясом перетянется: всё наружу, а не придерешься. Бабы наши на Верку лютуют, а мужики за Верку горой.
– Смотри, – говорю, – Кланька тебя прихватит. Ишь, вырядился.
– Володя! Милай! Я уж и то сказал: фотографировать будут. На доску почета.
– Это тебя-то?
– Меня. А чаво?
– Ничаво. В зеркало погляди. Там только тебя не хватает, на доске на этой.
– Володя! Друг! Обижаешь. Кланька моя поверила.
– Будто бы?
– Точно.
– Ну, гляди, говорю. Добра, Васёк, не будет.
– Нормально, Володя! Всё путём! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая.
Ну, ладно... После смены мы его провожаем. Будто на подвиг. Колюня, Серёга, Иван да я.
– Васёк, – кричим, – не осрами! Не опозорь, Васёк, механический цех! Будь на высоте, Васёк! Ты у нас разведчик, ты у нас первач! Сегодня ты, Васёк, завтра мы!
– Эй, – орут чужие, – вы чего?
– Через плечо. Не ваше дело. Полуторка воевать идет. Амбразуру затыкать.
Скинулись мы, влили в него стакан для храбрости, и пошел Полуторка шаги отмерять. Кому три, а ему шаг. Кому десять, а ему другой.
Ребята мои притихли: вижу, завидуют.
– Эй, – говорю, – чего киснете? Может, там и радости-то на донышке. Верка, Верка, а что Верка? Это еще надо проверить.
– Не тебе, – говорят, – проверять, не тебе и вякать. А и на донышке тоже годится. Другим и того нет.
– Кому нет, а кому и навалом.
– Дерьма у тебя навалом. Не разгребешь.
Утром Полуторки еще нет, а мы уж стоим, ждём. Всякому интересно, как оно да что.
Глядь, Верка бежит. Веселая. Резвая. С каблука на каблук перескакивает. Баба, я вам скажу, в норме. На что хошь годится.
– Здрасьте, мальчики.
– Здорово, Веруха.
И топ-топ-топ, топ-топ-топ... Перемигнулись мы: вроде, порядок. Вроде, не осрамил Полуторка механический цех.
Тут сам идет. Весь из себя сытый, важный, только что не облизывается.
– Ну! Рассказывай!
– Чаво вам рассказывать?
– Чаво, чаво... Ваньку-то не валяй!
– Ребяты! – запел. – Володя! Серёга! Иван! И не поверите. И не угадаете, чего было. Как оно да что...
А было всё, как положено. Пришел к Верке: бутылка, огурчики, пивка для рывка и плясать. Полуторка у нас тоже не фантик. Дело своё знает туго. Кому три, а ему – шаг. Кому десять, ему – другой. Бой в Крыму, Крым в дыму.
Попрощался с Веркой за ручку, обещался заходить – и домой. В метро едет – одна мысль: поспать. Кланьки нет: придет, завалится и до утра.
Открывает дверь – Кланька в кровати лежит. В новой, между прочим, рубахе. В ненадеванной.
– Здравствуй, – говорит, – Вася. Отчего, – говорит, – Вася, да так поздно?
А Полуторка к полу пристыл и молчит.
– Ах, Вася, Вася, – говорит ласково, – да что же это такое с тобой?
А сама, баба хитрющая, всё понимает. Глазом его так и сверлит, так и буравит. Без эмульсии в душу лезет.
– Понимаешь, Кланя... Фотографировали долго.
– Конечно, Вася, конечно. Твое лицо, Вася, сразу не сфотографируешь. Надо по частям.
– По частям, Кланя, и делали. Потому и долго.
– Ой, Вася, Вася, – говорит. – Ничего-то ты, Вася, не можешь, а врать и того меньше. По частям, Вася, только рентген делают. А рентген твой, Вася, на доску почета не годится. Скелет не тот.
Тут он совсем запутался и говорит:
– Кланя! Чего ты думаешь, того не было...
– Я, Вася, ничего такого не думаю. А желаю я, Вася, с тобою поспать.
Тут он протрезвел сразу:
– Как это – поспать?
– А вот так. На законном основании.
– Не часто ли, Кланя?
– Не часто. Раз в месяц.
Вот те на! Влип Полуторка: с одних танцев да на другие. Да без перерыва! Чего делать – неизвестно. Вот он и спрашивает, ласково да заботливо:
– А тебе, Кланя, разве уже можно?
– Можно, Вася. Нынче можно.
– А тебе, Кланя, разве еще нужно?
– Нужно, Вася. Всегда нужно.
Лежит себе в кровати, стерва толстозадая, и ухмыляется. Прижучила мужика – не отвертеться.
Вот он и виляет, время тянет:
– Я, Кланя, чайку попью. В горле першит.
– Потом и попьёшь. Заварю тебе свеженького, с вареньицем.
– Я, Кланя, покурю пока. Давно не курил.
– Потом и покуришь. С устатку.
– Я, Кланя...
– Раздевайся, – велит. – Завтра говорить будем.
Начал он раздеваться. Пуговку отстегнет – постоит. Другую отстегнет – походит. Авось, передумает. Авось, расхочется. А она будто мысли читает:
– Не расхочется, Вася, нет, не расхочется.
– Ой, – говорит, – Кланя! – Будто вспомнил чего. – Надо бы погоду послушать. На завтра.
– Слушала, Вася, я слушала. Облачно, Вася, временами дождь.
– Видала... – говорит.– Пора плащ доставать. Срочно. А то позабудем.
– Достала, Вася. Вон, на вешалке висит. – И уже с угрозой: – Чего это ты, Вася, уклоняешься? Или не желаешь? Или еще чего?
– Чаво это – не желаю... Когда это я не желал? Желаю, и даже очень.
– Тогда иди, сокол, ко мне. Заждалася.
– Счас, Кланя, ополоснусь с дороги.
– Ополоснись, сокол, ополоснись.
Стоит Полуторка в ванной, голову опустил, молит – заклинает:
– Голубь, вставай! Голубь, подымайся! Не подведи, голубь!
А голубь у него спит, умаявшись. Голубю не до него. У голубя самый сон – не добудишься.
Кланька из комнаты:
– Вася, я жду.
– Иду, Кланя, иду!
И снова:
– Голубь, проснись! Голубь, очнись! Не подведи, голубь, будь другом!
А голубь глаз приоткрыл, будто сердится спросонья: чего ты меня тревожишь не по делу? Было бы для кого! Хватит на сегодня, наработался, тоже, небось, не каторжный.
Кланька опять из комнаты:
– Вася! Нет моей мочи!..
– Иду, Кланя, вот он я.
А сам чуть не на колени:
– Голубь! Сизокрылый ты мой! Век не забуду! Подымайся, отец! Потом отоспишься!..
Тут мы на него навалились, на Полуторку:
– Дальше-то что? Дальше?!
– Ребяты! – запел. – Милаи! Ведь не продал, не осрамил, голубь мой! Что ба я без него делал! Как ба я жил! Вот это друг, ребяты! Друг – он не подведет! Кланька-то моя так потом и ластилась, так и стелилась... Извини, говорит, Вася, за мысли за черные. Она мне и чаю, она мне вареньица, бутылку выставила припрятанную. Ох, говорит, Васенька, ты у меня орел! Сокол! Ястреб с коршуном! Желаю я, Васенька, с тобою спать. Как это, говорю, спать? Только что спали. Желаю я, Васенька, еще. Ах, ты, говорю, толстозадая, что ж ты, говорю, о других-то не думаешь? Другие с работы, другие с фотографирования, другим отдых положен... Это тебе удовольствие, а другим знаешь чаво? Чаво, Васенька? Чаво, чаво – ничаво... Проехало.