Было тепло, снег вокруг подтаивал, чернея на глазах, не январь будто, а апрель уже. Легкий удар норкового рукава сразу поломал хорошее настроение. На какую-то секунду лицо женщины оказалось прямо перед его лицом. Теперь он разглядел, у нее были большие бесцветные глаза. Нелепо оттолкнувшись от невидимой преграды, она, с трудом владея своими руками, попробовала застегнуть шубу.
— Простите!
Дозиметр не унимался. Воткнутый в отворот плаща, он захлебывался в треске. Макар Иванович испытал неловкость. Женщина, наконец справившись с пуговицей, остановилась, чуть покачиваясь, перед ним, взгляд ее замер на говорящей булавке. И вдруг он увидел, как медленно растягиваются ее большие пунцовые губы. Она улыбалась.
2
«Зачем, дурак, записал ее телефон? Я что, буду заниматься этой проблемой? Да здесь и проблемы никакой, по всей вероятности, нет, — разглядывая мелко исписанную цифрами и именами страничку записной книжки, спрашивал он себя. — Все очень банально. Вывозили из Припяти и шубы во время эвакуации, не могли же каждую шмотку прозвонить. Взяла в комиссионке по дешевке. Получила дозу! Можно подумать по ее виду, что после аборта дамочка. Ну а кого можно родить, если ты ходишь в такой шубе восемь лет? Ничего хорошего родить нельзя!»
Он постучал закрытой авторучкой по страничке с уродующим ее строгую прямолинейность криво записанным телефонным номером, закрыл книжку и, как в детстве, уставился в незашторенное окно. Он сидел за своим старым письменным столом, оставалось только удивляться, что мать стол этот не выбросила, не вынесла на помойку, такой он был неудобный, потрепанный. Вместо того чтобы заниматься статьей, ради которой, собственно, и приехал в Киев, он, как в детстве, просто сидел и смотрел на проезжающие внизу машины, на фигурки пешеходов, на то, как в светофоре меняются разноцветные огоньки. Солнце припекало лицо, и собственная мысль сбивалась на идиотическое повторение.
«Мама не поедет… мама не поедет… мама не хочет ехать… — повторял он одно и то же про себя. — Мама не хочет ехать, мама хочет остаться здесь… она здесь привыкла. Она здесь живет с сорок шестого года… Сейчас она вернется из магазина и принесет полную сумку продуктов. Нужно куда-нибудь подальше засунуть дозиметр, иначе я не смогу ничего съесть, а она обидится!.. Нужно было раньше думать. Нужно было еще десять лет назад ее отсюда забрать!.. Теперь она не хочет ехать из принципа, все бегут, а она не будет… Десять лет назад она с радостью бы отсюда уехала, а теперь не будет».
Потребовалось усилие, чтобы оторваться от окна и вернуться к уже законченной, лежащей перед ним на столе статье. Текст показался нелепым, каким-то неряшливым, кривым.
«Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. — Он читал, как иногда случалось, сам себе шепотом. — Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять — мертвый город, город, в котором открыты все двери…»
Обнаружив, что некоторые цифры в памяти его отсутствуют, Макар Иванович отложил статью и хотел сделать несколько телефонных звонков, сориентироваться и уже только после этого снова взяться за текст, но сперва застрял на зачем-то записанном, совершенно ненужном телефонном номере, а потом и вообще отключился. Стыдно. Срок командировки заканчивается послезавтра утром. И так здесь без дела уже четыре дня проторчал. Нужно было работать. Он опустил штору, снял с авторучки колпачок, поправил листок на столе. Привязанность к клавиатуре и тексту на экране монитора, которых здесь не было, неприятно напомнила о себе. Телефон стоял тут же на столе, под рукой — нелепый, массивный красный аппарат, и, когда он зазвонил, Макар Иванович сразу схватил трубку. Собственная, уже начатая статья вызывала такое отвращение, что он даже позабыл, что находится хоть и у себя дома, но не в Москве.