Он хотел еще что-то добавить, но Валентина не дала.
— Понятно, — жестко подытожила она. — Ты свободен. Можешь идти на свое рабочее место.
10
Когда дверь за санитаром закрылась, Валентина поднялась из своего кресла и поправила плащ на вешалке. Мокрые пятна на ковре быстро подсыхали, но пятна не интересовали ее. Валентина прошла, распрямляя спину, через кабинет, открыла шторы. Солнце больше не било в окно, становилось уже темновато.
— Странно, — сказала она. Голос ее сделался каким-то задумчивым, нехорошим. — Скончался не приходя в сознание. После операции был в коме, а санитар его отвез вовсе не в реанимацию, а в семьсот седьмую.
— Мы говорили о сплетнях.
— Да! — Валентина встряхнула головой, прогоняя какие-то внутренние свои неприятные ассоциации. — О сплетнях. Только ты обещай мне, что пока ничего не будешь писать.
— Пока не буду, — пообещал Макар Иванович. — А что, хороший материал?
— Может быть. Может быть. — Она задумчиво, так же, как санитар, теребила завязку на халате, крутила в пальцах маленькую белую зажигалку. — Я уже говорила, я работаю здесь всего несколько месяцев. Мне не особенно доверяют. Я человек главного, меня даже боятся, кажется. Но кое-что все-таки удалось услышать. По клинике ходят упорные слухи, что некоторых наших больных подвергают эвтаназии. Я проверила по картотеке. Действительно так. Было несколько случаев. Они идентичны. В клинику поступает неоперабельный больной. Его разрезают, зашивают и, ничего не сказав, отправляют умирать домой. Обычно в подобных случаях человек может прожить от двух недель до нескольких месяцев. Сам понимаешь, в страшных мучениях. За последний месяц я вычислила двоих. Все то же самое, но смерть наступает сразу, через несколько часов после операции. Грубо говоря, кто-то производит эвтаназию, а это, как ты понимаешь, в нашей стране незаконно.
— По-моему, это гуманное дело.
— Я бы с тобой согласилась, если бы сама не работала здесь. Ты знаешь, Макар, как люди цепляются за последние часы жизни, знаешь? — Голос Валентины делался все громче и громче, она почти кричала. — Они хотят только двух вещей — знать всю правду и иметь достаточно морфия, чтобы смягчить боль. И вот еще, что любопытно. — Валентина отодвинула ящик и, порывшись в нем, вынула какой-то листок. — Посмотри. Здесь полностью данные этих двоих. Так же, как и твой Максим, оба были шоферами. — Она всмотрелась в листок, почти поднесла его к глазам. — Нет, больше никаких совпадений. Возраст разный, заболевания разные. Ничего больше.
Она замолчала, схватила еще одну сигарету, поперхнулась дымом, закашляла.
— Он сказал семьсот седьмая? — осторожно спросил Макар Иванович. — Что это за палата такая особенная, что всем санитарам любопытно, кого туда отвезли?
— Двухместная палата. Для особых случаев. Если тебе любопытно, то в такой же палате муж мой лежал, когда у него было подозрение на саркому. Слава Богу, обошлось.
— Депутатская, что ли? Для избранных?
— Ну!
— Можно мне посмотреть эту палату?
— Только если там сейчас никого нет. — Она проверила данные при помощи все того же компьютера. — Сейчас там свободно. Пойдем.
Скоростной лифт не заставил себя ждать, двери распахнулись сразу после нажатия красной кнопки. Выйдя из лифта на седьмом этаже, Дмитриев в неловко накинутом белом халате с трудом поспевал за своей провожатой. Он ничего больше не спрашивал. В клинике царила тишина. Только теперь, в этом широком полутемном коридоре, он понял, для чего нужна идеальная вентиляция. Практически отсутствовали вокруг угнетающие больничные запахи. Только иногда из-за какой-нибудь полуоткрытой двери, мимо которой они проходили, обдавало густым запахом смерти. Это мог быть запах рвоты, запах лекарства, запах кала- во всех случаях это был один и тот же запах боли, запах неминуемой смерти, запах, присущий только подобным онкологическим больницам.
Они вошли в палату. Валентина притворила дверь. Ничего особенного. Никакой особенной роскоши. Две чисто застеленные кровати. В головах каждой кровати кнопки «Радио» и «Вызов сестры». Небольшой полированный стол, две тумбочки. Все выдержано, правда, в одном стиле без обычной аляповатости, но не исключено, что в этой клинике и палаты на шесть человек выглядят так же.
Но было и что-то еще. Что-то невидимое глазу, но вполне ощутимое. Было какое-то несоответствие. Только несколько часов спустя, уже сидя в военном самолете, закрыв глаза и под рев двигателя сосредоточившись, восстанавливая всю картину последовательно, Дмитриев понял: в палате как-то неправильно пахло. Нигде не пахло, в клинике фантастическая вентиляция, Валентина все время курила, дым сразу затягивало куда-то, а в той палате сохранялся запах. Но запах, не имеющий никакого отношения ни к раковым опухолям, ни к смерти вообще. Он попробовал сопоставить. Конечно, запах коньяка, там был запах хорошего коньяка, и в вазочке на столе стояли шикарные свежие розы.
11
Самолет приземлился на ближайшем к Грозному аэродроме в семь часов утра. Дмитриева разбудили только после посадки. Он выглянул в иллюминатор и увидел густо идущий снег. За пеленой снега как раз взлетали военные истребители, от рева заложило уши. Стоял неподвижно личный самолет Джохара Дудаева, прошитая из автоматов десантников штатская машина, которой не суждено уже было взлететь и которую по картинке на телеэкране знал уже весь мир.
Нужно было перестроиться, нужно было выбросить из головы киевское неприятное приключение и браться за дело, все-таки он председатель комиссии по освобождению заложника. И через какое-то время Дмитриеву удалось собраться. Уже через пятнадцать минут, корректируя свой дальнейший маршрут с молодым невеселым полковником в здании аэровокзала и прислушиваясь к канонаде, накрывающей город, Макар Иванович думал только о предстоящем деле. Мысль его больше не возвращалась ни к коридорам онкологического центра, ни к странной женщине в радиоактивной шубе, встреченной на ступеньках киевского подземного перехода.
Путешествие через дымящиеся руины показалось почти обзорной прогулкой. Опытный военный водитель, прошедший когда-то боевую школу, Макар Иванович заменил водителя в БТР, он даже не снял плаща, только вместо шапки пришлось надеть шлем. Грозный за обзорной щелью мало чем отличался от Грозного на телеэкране. Одиночные выстрелы, иногда автоматные очереди, отдельные перебегающие через улицу фигуры, везде дым, звучащая накатами орудийная канонада, руины. Все было уже обусловлено. Оказалось, что Пашу не вообще держат в заложниках, а что пленил его какой-то конкретный полевой командир. Пока Макар Иванович спал в украинском военном самолете на высоте десяти тысяч метров, этот полевой командир уже успел выдвинуть свои условия, которые на первый взгляд выглядели идиотически. Он готов был передать Павла Николаевича Новикова только в руки полномочного представителя прессы. Так что прилетел Дмитриев очень кстати. Просьба странная, конечно, но почему бы ее и не удовлетворить. Были еще какие-то требования, но их пока никто не обговаривал.
Уже в десять часов утра он вышел из бронемашины, вернул шлем, надел свою шапку (здесь было все же градусов на десять холоднее, чем в Киеве, не заметишь, как оба уха отморозишь) и, подняв над головой белый носовой платок, вошел в полуразрушенное здание, где засели боевики. Никаких неприятных эмоций Макар Иванович не испытал. В Чехословакии хуже было. Там было очень стыдно, здесь ему почему-то стыдно не было. Его обыскали, убедились, что оружия нет, и провели в подвал.
Все дальнейшее было похоже на скверный, глупейший анекдот. Когда Макар Иванович спустился вниз, Паша сидел за столом и при свете керосиновой лампы — окон в подвале не было — что-то быстро строчил на разбитой немецкого производства пишмашинке. Он так увлекся, что сразу и не заметил Дмитриева. Когда же наконец увидел председателя комиссии по собственному спасению, то закричал что-то совершенно непонятное. Вскочил из-за стола и закружил по бетонному полу подвала в импровизированном вальсе какого-то малорослого чеченца, с ног до головы увешанного оружием.