«А если по коридору кто-то пойдет?.. Глупо. Столько часов никого не было. То, что столько часов никого не было, к сожалению, не говорит за то, что и не будет… Плевать. Скажу, что от боли вышел, что не могу больше неподвижно лежать… Нельзя, опять колоть начнут, скажу, что упал…»
— Возможно, вы и найдете кого-то. Возможно, кому-то ваше предложение и покажется интересным! — сказал немолодой голос за дверью. — Но вы, Александр Алексеевич, немножко не по адресу. Я не возьмусь! В другой ситуации, может быть, и взялся бы, но сейчас, только поймите меня правильно, пора и о душе собственной подумать.
— Значит, вы отказываетесь оформить партию? — спросил Тимофеев, и Паша уловил звон поставленной на стол рюмочки.
— Хотите, можете зарезать меня на операционном столе, — отозвался незнакомый голос. — Нет.
— Повторной операции у вас не будет, можете не рассчитывать.
Упустив начало разговора, Паша лихорадочно пытался сообразить, в чем же суть торга? Чего хочет этот Тимофеев от умирающего? Но из дальнейших слов понять это было невозможно. Ясно только одно, что немолодой голос принадлежит директору какой-то крупной торговой фирмы, осуществляющей прямые экспортные поставки во Францию и в Германию.
— Скажите, Александр Алексеевич, а вы вообще-то в Бога, как, веруете? — Опять послышался звон поставленной на стол рюмочки.
— Вам это нужно знать?
— Хотелось бы знать!
— Предположим, верую!
Паша ощутил, что голос этого человека в любую секунду готов сорваться на крик.
— Не важно, сколько мне осталось на этом свете, неделя или три месяца. Не важно… Вы же из тех медиков, что в душу не верят…
— Вы отказываетесь подписать? — Зашуршала какая-то бумага.
— Да. Я отказываюсь. И я хотел бы уйти из клиники.
Голос Тимофеева прозвучал как-то мягко, пугающе:
— Завтра, завтра вы отсюда уйдете. Зачем вам здесь оставаться, когда мы бессильны вам помочь!
Ключ уже повернулся в замке, а Паша все еще стоял на коленях перед дверью, звонкий щелчок в самое ухо заставил его вскочить, но, если бы Тимофеев по какой-то причине не задержался в палате еще на минуту, он, конечно, заметил бы журналиста. Дверь распахнулась, когда Паша уже скрылся в темной глубине своей палаты.
— Может быть, вы и правы в чем-то! — долетел до его слуха тихий голос врача. — Может быть, может быть…
Он бесшумно и быстро прошел по коридору, белая спина растаяла в темноте. Зашуршал лифт.
Приоткрыв дверь своей палаты, Паша присел на кровати лицом к коридору. Так можно было поступить и с самого начала вместо того, чтобы стоять у стеночки, но до самого простого не сразу додумаешься. Следовало еще немного подождать. Не похоже было, что это уже все на сегодня. Горел красный круглый ночник. Потрескивал где-то рядом у соседней кровати непонятный медицинский прибор. Взвешивая варианты, Паша не отрываясь смотрел на закрытую дверь.
«Может быть, просто войти к нему и спросить, скажет ведь, все скажет. Просто войти и спросить… Войти и спросить я и завтра могу. Куда он до завтра денется?! Хорошо бы понять, что это за предложение, от которого человек отказывается по соображениям христианской этики? Хорошо бы узнать!»
Все-таки он заснул. Заснул, сидя на кровати, и не почувствовал, как голова упала на подушку. Пронесся какой-то яркий, плохо запомнившийся сон. Проснувшись, Паша присел. На этот раз никакого звука вообще не было, журналист не понял, что разбудило его. Но очнулся он вовремя. Дверь 707 открылась, вышла уже знакомая медсестра. Длинная рука подправила рыжие волосы, заткнула их под край белой шапочки. То, что волосы рыжие, он тоже скорее вспомнил, чем увидел. Медсестра смотрела на Пашу.
— Почему не спите, больной?
«Я сплю… — подумал Паша, падая мягко на спину и натягивая на себя одеяло. — Сплю я! Сплю!»
Он поворочался немного для вида и затих. Медсестра подошла, постояла над ним некоторое время. Было слышно ее дыхание. Наверное, золотые треугольнички в ушах отражали красный свет ночника. Он хорошо представил себе это, но глаз не разомкнул. Только уловив еле различимый отзвук со стороны лифтовой шахты, журналист соскочил с постели и, больше не размышляя, шлепая тапочками, подошел и потянул ручку двери. Дверь в 707 подалась. На этот раз она не была заперта.
В лицо пахнуло чем-то. Это был запах, не имеющий никакого отношения к смерти, запах дорогого коньяка. В красном ровном свете Паша увидел стоящую на столе высокую вазу. Слева от стола стояла чисто застеленная пустая плоская кровать. В вазе шикарные свежие розы.
— Извините! — сказал он, повернувшись. — Но я видел, что вы не спите еще… Я хотел бы задать вам несколько вопросов. — Он всматривался в запрокинутое лицо, в руки, лежащие поверх одеяла, и никак не мог поверить, что человек, лежащий на кровати, уже мертв. — Я корреспондент газеты «События и факты»… — зачем-то сказал он, склоняясь к мертвецу. — Вы слышите меня?
10
На въезде в тридцатикилометровую зону машину остановили. Молоденький милиционер долго проверял документы Дмитриева, потом он зачем-то перелистал все странички паспорта Зои, вынул ее временное журналистское удостоверение, сделанное Дмитриевым в последнюю минуту, покрутил его в пальцах, протянул в окошечко шофера вместе с остальной стопкой бумаг, козырнул.
— Можно ехать! Но будьте осторожны, скорость не больше сорока. Вчера у въезда в город на КПП была перестрелка, есть жертвы!
Опять замелькали мимо черные тонкие стволы, накрывающие дорогу сетчатой тенью ветви деревьев, жутковатые треугольные знаки радиоактивности: в треугольничке три красных пятна. Зоя, сидящая рядом с Дмитриевым, осторожно нашла его руку и положила свою легкую руку поверх, в глазах ее стояли слезы. Шуба, забитая в небольшой рюкзак, была брошена в багажник машины, и счетчик пока никак не реагировал. Капля, упавшая на воротник ее светлого пальто, оставила след.
— Не нужно! — попросил Макар Иванович и кончиком мизинца промокнул упавшую слезинку. — Давно вы здесь не были?
— Шесть лет.
— У вас сложности будут, — сказал водитель. — Придется вам объяснять насчет рюкзачка-то. На радиацию, может, мерить и не станут, а в багажник обязательно полезут.
— Почему? — спросил Дмитриев.
— Оружие ищут. Боятся, что гранату в зону кто-то провезти может. У вас ценное что там? А то, может, выбросим? В лесу оставим? На обратном пути заберем?
Он все-таки прибавил скорость. Появившийся вдалеке большой указатель: «Тридцатикилометровая зона» быстро приблизился, хлестнул по глазам выцветшей зеленой краской и остался за спиной. После поворота в машину ворвалось солнце. Водитель опустил щиток.
— Я не поняла, он сказал — была перестрелка? — спросила Зоя.
— Вообще-то здесь случается, и постреляют немножко. По собакам бьют, по кошкам… После аварии все кошки вроде вымерли, а теперь опять откуда-то народились… Бывает, и по людям. Здесь если долго кто работает, то обязательно с ума сойдет. А разве это нормально, чтобы сумасшедшему в руки огнестрельное оружие давать?
— И у вас есть оружие?
Выплыла вдалеке и так же быстро приблизилась надпись:
«Внимание! Повышенный радиационный фон».
— Нет, — добродушно отозвался водитель. — Не держу. Какой толк от него… Только себе повредишь.
Надпись осталась за спиной. Мелькнула по левую руку стеклянная стена какого-то придорожного кафе. Рядом с кафе маслились черные обгорелые баки. Опять побежали под колеса тени ветвей.
Но Дмитриев думал теперь совсем о другом. Утром, когда оформляли документы, Макар Иванович, сидя рядом с Зоей на банкетке в приемной, задал ей несколько заранее приготовленных неприятных формальных вопросов. Он до сих пор не понимал, как ему это удалось сделать, как язык повернулся. Но Зоя ответила даже охотно, она нервничала, она очень боялась, что не удастся оформить ее проезд в Припять, и была, пожалуй, даже чересчур откровенна.
Из ее ответов получалось, что у Зои была причина для посещения Припяти. Вот уже почти месяц, как она сама решила пробраться в зону. Сразу бы поехала, но возможности не было, и неожиданное предложение оказалось к месту. Из сбивчивого рассказа не сразу удалось понять, зачем именно ей нужно в Припять. Целостная картина у Дмитриева сложилась только после ряда наводящих вопросов.