Мокрые губы Алевтины неприятно дернулись, по подбородку стекла мутная струйка слюны.
— Да! — хриплым шепотом сказала она. — Я помню! Я расскажу. Только дайте дозу!
3
Он не стал дожидаться утра, Валентина взяла у дежурного ключи, не задумываясь, сорвала пломбу в помещении ка-стелянной, и Паша наконец избавился от пижамы. Валентина обещала не вызывать милицию еще в течение получаса, так, чтобы он мог уехать. Паша был совершенно уверен, что если его возьмут здесь, то в лучшем случае обойдется тремя сутками задержания и подпиской о невыезде. В обмен он обещал Валентине, что со стороны газеты попробует подать скандал в максимально удобном для нее варианте. Он обещал, что о подмене морфия вообще не упомянет в статье и всю вину за провокацию с наркотиками он возьмет на себя.
После мягкой полутьмы и тишины клиники уличные фонари просто ослепили его. Спальный район был погружен во мрак, ледяной ветер обжигал лицо. Поймать машину на пустом шоссе показалось невозможно, какой таксист заберется в это время сюда, на окраину, какой частник остановится?
«Как-то уж очень все быстро получилось, — спасаясь от холода резкими движениями рук и приседая, думал он. — Так не бывает. Все это больше похоже на инсценировку. И Валентина, кажется, знала каждую следующую реплику в этом спектакле, каждый следующий шаг. А я был единственный зритель. Зачем нужен в такой ситуации единственный зритель? Ну это понятно! Зритель, он же свидетель! Не стоит Полностью доверяться этой жене депутата. Не стоит. Дураку понятно, она знает больше, чем говорит. А к тому же я вроде и не дурак совсем!»
Паше повезло. Подпрыгивая прямо под фонарем с поднятой рукой и провожая взглядом на большой скорости проскакивающие мимо машины, он думал, что милиция приедет раньше, чем ему посчастливится отсюда убраться. Рядом остановился потрепанный красный «Москвич». Водитель, опустив стекло, назвал цену, за которую можно было долететь на самолете от Киева до Москвы. Паша согласился, отдал деньги вперед, забрался на заднее сиденье, и, постреливая стареньким мотором, «Москвич» покатил. Через минуту навстречу прошли бесшумно две милицейские черные «Волги» с включенными мигалками.
«Нужно будет связаться по факсу с редакцией, — думал Паша, разглядывая пустой город, проносящийся мимо. — Перебросить статью! Написать — час, передать еще полчаса… Материал небольшой, по телефону передам. Главное — быстро написать. Приеду, устроюсь на кухне и напишу… Там и машинки пишущей нет, придется от руки… Ясности тоже пока никакой, но это просто. Изложу только голые факты. Факты без комментария… Факты без комментария- это то, что котируется… Факты без комментария — это самый цимес!..»
За двадцать минут, проведенных в дороге, Паша уже точно знал, что напишет от первой заглавной буквы до последней точки, никаких радиоактивных покойников в статье пока не будет, никаких шуб, а будут случаи эвтаназии в раковом корпусе, будет убийство главного врача одним из его подчиненных, и гибель самого убийцы от руки преданной медсестры. Личные впечатления журналиста, оказавшегося на месте преступления еще до появления милиции.
Единственное, что теперь беспокоило Пашу, так это то, что личные ощущения хоть и были весьма сильны, но опереться на них было нельзя. Опираться приходилось исключительно на версию Валентины. Вся логика происшедшего выстраивалась только с ее слов.
Выходило, что трагедия произошла из-за замены морфия, а это именно она подменила ампулы с морфием на другие. Паша, конечно, взял одну, посмотрел. Убедился, что не морфий. Но почему он должен верить? Где доказательство, что их вообще подменили? Может быть, никакого морфия вообще не было?
Тимофеев снабжал морфием своих подчиненных, но это также со слов Валентины, где доказательства?
Одно несомненно: Алевтина была наркоманкой. В обмен на укол медсестра рассказала все. Но правду ли она рассказала? Или история липовая? Наркоман, переживающий абстиненцию, не будет спорить с человеком, предлагающим ему наркотик! Так что получается, если Валентина захотела бы, то медсестра выдала бы тот текст, который нужен ей.
В остальном все вполне логично. Тимофеев передает Алевтине для Макаренко обычную недельную дозу морфия. Морфий подменен, и когда Макаренко обнаружил, что наркотика в упаковке нет, а в коробку аккуратненько уложены маленькие ампулы с сульфазином, то, естественно, потребовал замены.
Алевтина возвращается к главному, и тот, опасаясь лишнего шума и огласки, сам спустился в подвал. Тимофееву, вероятно, и в голову не пришло, что ампулы подменила его секретарша. Но ампулы подменены. Куда же делся морфий? Естественно, первое, что приходит на ум Тимофееву, — это обвинить в подмене самого Макаренко.
Если верить медсестре, то, проводив Тимофеева до двери, она не вошла внутрь. Но все слышала. Алевтина заявила, что Тимофеев и Макаренко даже не кричали друг на друга, ругались вполголоса. Макаренко категорически отрицал обвинения и только укрепил этим предположения главного.
Потом, объявив, что морфия больше не будет, Тимофеев хотел уйти, он даже взялся за ручку двери, но ударом скальпеля в шею наркоман ранил своего шефа, после чего втащил его на свой рабочий стол и, жестоко уродуя, резал сначала артерии на горле, потом лицо. Крик был слабый, но очень страшный.
Дальше в рассказе медсестры обнаруживался явный пробел. Алевтина утверждала, что сама, первая, нанесла удар. Но из ее слов было не совсем понятно, как же все-таки слабой женщине удалось справиться с этим обезумевшим мастером мертвого портрета. Кроме того, медсестра никак не объясняла, зачем вообще полезла в драку.
Несмотря на некоторые сомнения, вся история в целом выглядела весьма правдоподобно.
Мотив преступления налицо: врач, нарушающий закон и спасающий безнадежных больных от ненужных мучений, погибает от грязной руки одного из своих подчиненных. И мораль ясна: делая благое дело, никогда не пользуйся сомнительными инструментами.
«Никаких комментариев, никаких выводов, только факты, — прикидывал Паша. — Застраховаться нужно. Все, что идет со слов Валентины, нужно подвергнуть сомнению. Ведь нельзя исключить, например, такой вариант: вовсе не Тимофеев распространял в клинике наркотики, и все происшедшее- просто спектакль, разыгранный для одного зрителя».
Неразговорчивый водитель высадил Пашу не у дома, как тот просил, а значительно раньше. Спорить было бесполезно, оплатил же вперед, и пришлось пробежаться немного по весеннему киевскому морозцу. Возле подъезда Паша остановился, прикидывая, насколько все-таки удобно вламываться вот так среди ночи. Позвонить из клиники не получилось, телефон Дмитриева не отвечал, вероятно, отключили. Так или иначе, Паша решил, что обстоятельства его вполне оправдывают.
Дверь открыл Макар Иванович, он был в пижаме, но не выглядел сонным. Приложив палец к губам, он провел Пашу на кухню и плотно прикрыл дверь.
— За тобой что, гонятся? — спросил он шепотом, пододвигая табурет и устраиваясь напротив молодого журналиста.
— Не знаю, кажется, нет.
— Не знаешь или нет?
Макар Иванович почему-то улыбался.
— Что случилось?
— Тимофеев убит, — сказал Паша. — Я сам видел его тело на столе в морге. Его убил патологоанатом по фамилии Макаренко.
— Хорошо, хорошо, — сказал Макар Иванович. — Только тише, пожалуйста. Моя мама только час, как уснула, мне пришлось выключить телефон. Скажи, там, наверное, полно милиции?
— Когда я уезжал, как раз появились две «Волги». Я не дорассказал, убийство двойное. Этот Макаренко, он тоже уже мертвый. — Паша шептал уже совсем тихо. — Я сейчас быстренько набросаю статью, может быть, успею в номер. У вас-то что? Есть что-нибудь новое?
— Много всего… — Макар Иванович покосился на закрытую дверь. — Знаешь, нужно нам куда-нибудь отсюда перебраться. У мамы уже был сердечный приступ, хватит с нее наших дел.
— А куда? В гостиницу?
Но Макар Иванович не ответил, он поставил телефон на стол и набирал номер.