Это теперь глаз от окна не отвести. Воля! Да, все то же и то же самое, давно надоевшее, постылое, да теперь я другой. Одно дело пассажиром — хочу еду, хочу не еду, взял, сошел; совсем другое — за решеткой, когда тебя тащат силой, когда ты крепко и надолго отгорожен от убегающего за полотном дороги мира, когда видит око, а зуб неймет. Видишь не так и не то, что раньше. Завидуешь жухлому стогу, косой деревеньке, мужику у колодца, дереву, птице последней завидуешь, потому что у них есть то, чего у тебя нет, — воля. Никогда раньше не замечал, а теперь только ее и видишь, с нее, с воли, не сводишь тоскливых глаз. Отпусти ты меня в любую минуту, в любой глухомани, хоть в лесу, хоть в поле — я был бы счастлив. Воздух, вода, воля — чему обычно не знаешь цены, то и бесценно. Дорого даются простые открытия.
Воздуху нам не хватало: июньское солнце било в закрытые окна, калило крышу вагона, раздетые до пояса, взмокшие, мы липли друг к другу. Было душно. Воду носили солдаты. Поставит бачок у кормушки, напьешься, через минуту снова хочется пить, но бачек ушел, пьют в соседних клетках, жди теперь следующего захода — часа через два. А пайка наша — селедка. К тому же жара. Но солдатам лень носить воду: «Жрите поменьше!» Нам грех жаловаться, говорят, бывают этапы похуже: три водопоя в сутки, хоть умри. Селедка нутро жжет, суховей изо рта аж губы трещат. Зато не скучно, а главное в туалет реже. В туалет водят солдаты, меньше воды — им меньше работы. «Не подохнут». Логично. Нам с конвоем, можно сказать, повезло: и вода чаще, и в туалет все-таки выпускали. Всего, помнится, раз солдаты замешкались. Ну, кто в сапог, кто в пакет полиэтиленовый. Было разок, но будем считать, что не было. Вспомнить конфузно, ведь в двух шагах женщины. А так, терпимо, все-таки чем-то дышали, и вода, и сортир, в одном только нам было совершенно отказано — в воле. Заворожено смотришь сквозь двойные решетки двери и окна — наглядеться бы досыта. Почти год в затворе да сколько еще предстоит! Благодаришь судьбу, что хоть взглянуть довелось на матушку Волю. Трудно жить без свободы, а без воли еще трудней. Есть разница. Можно быть несвободным, но вольным, но свободы без воли нет. Свобода все-таки понятие социальное. Она среди людей. В обществе ты можешь быть более или менее свободен, пусть даже ты раб, но если ты ходишь по городу, живешь с семьей, выбираешься на природу — есть хоть какая-то биологическая свобода. А когда ты и этого лишен, вообще отрезан от мира — это и есть неволя. Кто ее хлебнул, тому не нужно долго объяснять разницу между свободой и волей. Тем и казнят: захочешь свободы — научат волю любить. Спасибо партии за это.
На нижних полках свистящий шепот, суета. Речь идет о шмотках, у кого что есть: хорошие джинсы, куртка, свитер. Мой сосед протягивает вниз ярко-красную футболку, говорит кому-то: «Бери, новьё». Маячит солдат у решетки. С ним торгуются. «Пачуха? Да ты что, командир? Ни разу не надёванные. Полкило, не меньше». Солдат отшатывается: «Спятил! На весь вагон столько нет».
— Ну, сколько?
— Одну большую.
— А! Давай.
Солдат сует за пазуху сверток и вскоре появляется снова. Новые джинсы обменены на стограммовую пачку чая. Торг продолжается, но уже совсем тихо, неразборчиво. «Пойду спрошу», — говорит солдат. Юркий, чернявый паренек шепчет нам, что дал четвертную на бутылку водки. Он так и не дождался ни бутылки, ни денег.
В сумерках стоим на большой станции. Серая привокзальная площадь в раме одинаковых, как спичечные коробки, пятиэтажек. Куриные ноги нескольких голых, сиротливых дерев. Типичная убогость, хорошо знакомая по многим городам, но еще не значит, что ты здесь бывал. Похоже на Вологду, только еще — неказистей. Дома, кажется, из серого силикатного кирпича, косой лес антенн на крышах и ни одного прохожего, безлюдная площадь. Одинокий троллейбус застыл, топорща усы, как таракан. А может это был не троллейбус, может в этом городе троллейбуса вообще нет, а автобус стоял, без усов, но точно помню тараконоподобие, тошноту брезгливости и острую жалость к тем, кто тут живет. Это Киров. Здесь я не бывал никогда, слава богу. Выпусти сейчас, не испытал бы никакой радости. На любом полустанке, в лесу ли, в поле я был бы счастлив рвануть со «столыпина», а тут одно лишь желание — куда угодно, только скорее отсюда, лишь бы уехать, лишь бы глаза не смотрели. Какая же тут воля?