Беспокоило сердце, не проходила давящая тяжесть в груди. Обратился в санчасть. Давали валерьянку, мерили давление. Мать прислала корвалол, мне его не отдали, я принимал лекарство в санчасти. Заведовал санчастью капитан, добрый, несколько растерянный в этой жизни человек. Осторожно и деликатно расспрашивал меня о моем деле, не скрывая сочувствия. Угощал витаминами. Иногда принимала меня другой врач, симпатичная, желтоволосая женщина с привлекательной фигурой и милым, спокойным лицом. Иногда — ее муж, по слухам видный кардиолог в городе, он бывал несколько часов в неделю и не состоял в штате лагерной санчасти. Вот кто донимал разговорами. Когда я сидел у него, со всех сторон открывались двери, окошки — нас поторапливали, ждут люди, он кивал большой головой «да, да» и торопился все про себя рассказать. Как он сидит вечерами за специальной литературой, как готовит диссертацию, какие бывают болезни и какие разные мнения существуют относительно способов их лечения. Добрый, самолюбивый, домашний провинциальный интеллигент. Он мне назначил кардиограмму. Ждали, когда наладится аппарат. И тут выступил еще один врач, из зеков — Володя Гацуло. По его настоянию меня положили в санчасть на обследование.
Вольные врачи приходят и уходят, вечер, ночь, в выходные дни полновластный хозяин санчасти — Володя. Играли с ним в шахматы и нарды. Пили чай в кабинете начальника. Я еще не принимал чифирь, дурел, однажды все у меня поехало — пол, потолок — чуть не свихнулся, и больше не рисковал, Володя же спокойно глотал самую горечь. В чае, в конфетах у него недостатка не было. Показал как-то бутылку водки, припасенную отметить комиссию — он собирался на «химию». Что это был за человек — трудно сказать. Отношение ко мне самое доброе. Без него никому бы и в голову не пришло положить меня на обследование. Кардиологический аппарат все никак не налаживался. Я отъедался на больничной диете, отдыхал. Как нельзя кстати, чтобы придти в себя, оглядеться на зоне. Володя помог мне наладить нужные связи на будущее. Обещал помочь с сетками. Насчет угроз со стороны бригадира и вообще от кого-либо из зеков сказал так: «В пятом отряде подойди к Генке Субботину — он кому хочешь башку проломит». Впоследствии я познакомился с Генкой здесь же в санчасти, совершенно случайно, и он мне действительно потом немало помог.
Гацуло — врач-венеролог, специализировался по гонорее. Сам откуда-то из Донецка, говорит, из семьи преподавателей медицины в тамошнем мединституте, но то ли из расхождений с родителями, то ли из стремления к самостоятельности, а скорее всего, как помню, из-за жены, уехал работать в Свердловск, сделал в клинике приличную практику, считался авторитетом и здесь же попался. Махинации, спекуляция лекарством. Делал деньги. Сидит уже года полтора, осталось еще два с половиной, но он был совершенно уверен, что максимум через полгода уйдет на «химию», а там ему море по колено — будет жить как захочет. Внешне он производил впечатление уверенного в себе человека, но я уже знал, что эта уверенность была больше внешней, для публики, и далась она ему непросто. Что-то темное сквозило в его зековской биографии. На нашу зону попал из другой зоны, подобные переводы беспричинно не делаются. Поговаривали, что там его уличили в сотрудничестве с администрацией, здесь вроде бы тоже успел нажить врагов. Сначала работал в строительной бригаде, замешан в связях с ментами, терся больше среди должностных зеков — бугров, завхозов — мужики ему не доверяли, да и он их откровенно презирал. В общем, проломили голову кирпичом и, кажется, с той поры он так и остался в санчасти. Робости в нем незаметно. Четко делит зековскую массу: кого, хоть с натяжкой, можно отнести к породе людей — их принимал без очереди, помогал с чаем — и остальных, с которыми не церемонился. Голос у него зычный, жаргон отработан: как дневальные зеки в санчасти, так и больные слушались его беспрекословно. Шушукали мне: «Гацуло — козел», но ни разу я не был свидетелем, чтоб это кто-то сказал ему в лицо. Блатные авторитеты относились к нему по-свойски, видимо, в санчасти он что-то для них делал, он был нужен, и больше кирпичом никто на него не замахивался. Потом, когда я снова был в отряде, он заходил ко мне и орал сразу на всех, кто был в локалке: «Где тут у вас академик, ну-ка зови!» Кто бы там ни был, мужики ли, дневальные — сразу звали. А то мог пройти прямо в сапогах, громко стуча по чистым полам, к моему шконарю, и никто его не остановит. Это уже кое-что значило. Его, если не уважали, то побаивались.