Такова дружба на зоне: человек делает тебе добро, но приспичит и обернется падалью. Володя этого даже не скрывал, спасибо ему и за это.
Короткое свидание. Родня
Впрочем, это я сейчас рассуждаю, а тогда схватывал больше чутьем, на размышления не было ни сил, ни опыта и голова была занята совсем другим — день ото дня с нарастающим волнением я ждал свидания.
Мне дали короткое часовое и два дня длительного. Почему только два дня, когда всем здесь дают три? Я задавал этот вопрос отряднику, начальнику колонии. Ответы уклончивые, разные. То вроде бы наплыв большой, не хватает мест, то «скажи спасибо, что два дня, а не один», то «мы можем вообще не давать», то успокаивают «будут места — продлим еще на сутки». И в то же время я видел в графике: другим дают три дня. А ведь я из тюрьмы, это мое первое длительное свидание, его должны давать в течение месяца по прибытии на зону, оно положено. Но, конечно же, все в их руках.
Согласно исправительно-трудовому кодексу на общем режиме свидания предоставляют так: короткое от 1 до 4-х часов — три раза в год, длительное от одних до 3 суток — первое сразу, остальные через полгода. То есть дадут час короткого или сутки длительного и будут правы. А что такое еще час, еще сутки, еще хоть немного побыть среди родных, вместе с любимой — ведь обратно идти, ой как не хочется! Но давить бесполезно, придерутся — могут вообще лишить свидания. Довольствуйся и тем, что дают. На этой зоне правило: женатым — три дня. Но мне почему-то два и почему это правило зависит от администрации, почему так и не записать в кодексе: «трое суток», а не до трех, как сейчас, чтоб человек не зависел от настроения администрации, чтоб меньше было произвола, чтоб меньше обиды и зла, все-таки это тот закон, который представляет право, так пусть же он будет таким, чтобы право это нельзя было превращать в бесправие.
Как ни ждал я назначенного дня, свидание застало меня врасплох. Я готовлюсь на завтра, но вдруг сегодня часов в десять шнырь заходит в палату и говорит, что меня вызывают в штаб на свидание. Нашу группу заводят в комнату на первом этаже. И дальше точно так, как в тюрьме: вдоль комнаты стекло, рассеченное поперек на кабинки и телефоны по ту и другую стороны. И вот за стеклом я вижу свою тетку — Валю и ее дочь, мою племянницу — Люду. Сколько лет я их не видал? Люда с мужем были у меня в Москве года три-четыре назад, а Валю я не видал чуть ли лет десять, когда последний раз был здесь проездом в командировку в Шадринск от журнала «Молодой коммунист». Обе пухленькие, улыбаются. Валя грустно, Люда смелее.
— Как же ты так, Леня? — говорит в телефон Валя. И я ее понимаю. Они с отцом моим намаялись — то и дело сидит, вот думает и я по его стезе.
— Да я, Валя, случайно, не так, как ты думаешь.
Большие, с детства родные, глаза передо мной, слезы через край. Вроде бы согласно кивает, а вижу горечь, словно я каких-то надежд не оправдал, с ее-то точки зрения тюрьма есть тюрьма, случайно туда не попадают и умным, за кого она, конечно, меня принимает, там не место. Значит дурак, умный, но такой же дурак как отец. Какая для нее разница: политика или хулиганка? Горе есть горе и я, разумеется, виноват. Видел я укор в ее открытых глазах, и больно мне было от того, что ей больно. Далеко она от того, что называется политикой и вся моя родня, без исключения, что по отцу, что матери такая. Непонятно им это. Вся их жизнь — тяжелая борьба за быт. Работа, работа, дети, квартира, копейки от зарплаты к зарплате, одежда, мебель — все это дается так непросто, на что-то другое их просто не хватает. А теперь девки замужем, пошли внуки и снова квартира, копейки — беличье колесо до самой смерти.
Несколько лет назад Валин муж, дядя Андрюша, приезжал в Москву пробивать повышенную пенсию за вредность. Аж до министра дошел, но выбил. А ведь она ему и так полагалась. Всю жизнь сварщик. Для заработка пахал как вол по выходным, сверхурочно, лез в самое пекло, на самые вредные работы, варил в закрытых котлах, нажил профзаболевание легких, а при начислении пенсии это ему не было учтено. Понадобилось обойти все инстанции, ехать в Москву, чтоб добавили еще пару десяток. И так во всем, Люда с Валерой, когда приезжали, целыми днями по магазинам. Шмотки, сапожки, сыр, колбаса — ничего тут у них нет. За мясом, говорят, летают в Москву самолетом. Снаряжают соседа, он берет на всех, потом летит другой сосед — тоже социалистическая кооперация. Все надо доставать, все дается с трудом — в этих тисках вся жизнь и им невозможно понять, как это у человека все есть, а он еще чем-то недоволен, вот угодил в тюрьму. От жира взбесился, не иначе. Так я был понят своей родней. Бабушка по матери меня прокляла, теща отрубила, дядья стали смотреть как-то странно, братья, сестра теперь со мной осторожны, даже жена, Наташа, нет-нет и посетует на свою долю, мол, я о ней мало думаю. А о ком же я думаю, когда пишу, разве не о ней, не о них, не о нас ли всех приходится думать, когда имеешь дело с трагедией больного, задушенного общества? Нет, это слишком абстрактно. Надо думать конкретно: о жене, о родных, о детях, о себе, а там пропади все пропадом, остальные пусть как хотят, так и живут, лишь бы нам хорошо.