Кстати, о плате. Никакой заинтересованности. 50 % хозяину, вычеты за питание и робу, то, что остается, это, конечно, не стимул, но если действительно остается, то еще можно работать. Полный месячный ларь — 7 рублей, копилка на лицевом счету — пригодится после освобождения. Так не дают! В первый месяц на стройке мы сгоряча на самом деле работали, записали на счет чистых 40 рублей. И второй не волынились, надеясь, что меньше не будет, а подоспела ведомость расписываться — ни хрена, рублей по нескольку. Бухгалтерша туманно говорит о каких-то вычетах, вольняк развеял туман — влезла в наряды оперчасть и резанула зарплату. Просто так, чтоб не баловать. Тут мы и забились в вагончик и не вылазили, да еще слякоть осенняя, третий месяц практически ничего не сделали, а в ведомости снова что-то около 40 р. Пылинов нормально закрыл наряд, без оперов. Потом жаловался, что дали опера ему взбучку. Следующий месяц подморозило, мы еще поработали, чтоб не подводить вольняка и отработать опять сороковик. Совсем ничего не начислили, никому. Что за дела? Опера задержали наряд. Зачем, как они там перекроили, взяли ли долю хозяйскую — нам не докладывают, но не заплатили ни гроша, даже на ларь. И больше мы почти ничего не зарабатывали. Да и не пытались. Какой смысл, если зарплатой распоряжается оперчасть? Если платят не по труду, нам даже расценки не довели, не по нарядам, а по указке вечно недовольных оперов, т. е. никак не платят. На соседних промках, где проволоку волочат и на станках работают, начальство посолиднее, и система оплаты отлажена, тоже не густо, но там хоть примерно знают, за что и сколько получают. А мы вновь организованы, кроме прораба другого начальства на стройке нет и, чтоб все было правильно, взялись руководить менты. У них своя наука организации труда. По ней была и отдача. Стоит мент — мы на ямах, ушел — мы в будке. Отлеживаем бока, изнываем от безделья, но на ментов работать добровольцев не было.
Чем же все-таки занимались люди у печки? Первое дело — поспать. Святое дело, единственный способ отвлечься от зоны, своего рода условно-досрочное освобождение или побег, как хотите, но человеком здесь себя чувствуешь, только когда спишь или дремлешь. Потом рассказывают, кому что снилось. Чаще снится что-нибудь с воли. Кто как ни жил, а тоска, воля есть воля, каждому есть, чего вспомнить. Особенно болтливы не те, кто постарше, казалось бы им есть, о чем поговорить, нет, больше вспоминают и рассказывают кто помоложе.
В зековской бригаде обязательно находится балагур, был и у нас такой — Шурик Шмырев. Лет 20, худой, носатый, бегая с одного на другого черными глазами, он молотил без остановки. Рассказывал о том, как он жил. Через неделю мы все про него знали, и про мать, и про отца, и про бабушку, и всех друзей, и всех соседей. Больше всего любил поговорить о женщинах, их у него было две, что-то там за всю его сознательную жизнь две девчонки, и он бесконечно рассказывал, о чем они говорили, куда ходили, где и что пили и т. д. и т. п. Его спрашивали: ты хоть одну из них трахнул? Мышиные глазки враз останавливались, и Шурик смущенно отвечал: нет. Что характерно: что бы он ни балабонил, он никогда не врал.
Посадили его, как он говорил, за брагу. Спер с пацанами у соседки. Может еще чего прихватили, но тому он не придавал значения, единственной украденной ценностью считал трехлитровую банку браги, хотя она наверняка в обвинении не присутствовала. Два года я его знал — шустрый, беззлобный парень. И сколько я его ни видел — он всегда кого-то потешал, стрекотал. И все картинки из собственной жизни и всегда что-то новое, словно в его угловатом черепке не мозги, а длинная кинолента, где запечатлен каждый прожитый день. Включался этот аппарат мгновенно и дальше работал автоматически, пока кто-то не остановит.
Был одно время у нас Юра Перевалов, из рысей, но совершенно флегматичный, улыбчивый такой лежебока. Лопаты, разумеется, он и в руки не брал. Была у него своя лавка, он заваливался с утра, Шурик уже ерзает рядом — он любил сильных и умных. «Давай, Шмырь», — лениво командует Перевалов. И понеслось. С пятого на десятое, зато бесперебойно и весело. Закипает слюна на углах рта, крупные желтые зубы, багровеет костистый, изогнутый нос — наше радио. Потом на зубах появилась желтая фикса, исчезли те несколько «вольных» слов, которые Шурик знал, — пошла одна феня. Шурик рос на глазах. Треп не мешал ему расти и совершенствоваться. Всегда чем-то еще занят. Постоянно кололся. Изрисовал всю свою тщедушную грудь, ноги, руки. Однажды в вагончике застал его за этим занятием мент, увел в штаб. Шурик отсидел в изоляторе. Его встретили, как полагается, новой робой, чифирем. Отрядная блоть стала допускать его до себя, трели Шурика неслись с их шконарей серпантинами, он мечтал стать настоящим уркой.
* * *