— Ну что замолчали? — засмеялась Мария Ивановна. — Будете восторгаться, завтра они начнут знакомить вас с лагерными поэмами.
— Да ну? — удивилась новенькая. — Есть поэмы? Почитать бы!
— Не советую, — серьезно предупредила Мария Ивановна.
Через тонкую перегородку биологического кабинета было слышно, как в соседнем классе переговаривались в перемену учащиеся. Варвара расставляла деревянные подставки с пробирками, невольно слушала:
— А ты, длинный, из-за чего тут торчишь? Небось по женской части?
— А что?
— Да ничего. Я тоже. Увидели, идет себе лесочком из поселка. Такая, сам понимаешь, какая.
— Что «б.у.»?[2]
— Может быть, и «б.у.», кто их разберет. Генка предложил А что есть на свете законный кодекс, мы и не знали.
— Так уж и не знали?
— Да, вроде, что-то слышали, не доходило. Не думали, что и нам отколется. Теперь вот в школе изучают, а нам кто говорил? Мама с папой? Или учителя? Они — стеснительные, многие сами замужем не были, «синие чулки». «Вы — дети!» На суде сидели, сокрушались. Биологичка так и сказала: «Мне бы самая стать предупредить!» То же и историчка лепетала. «Чулки»! Побольше бы говорили об этом в нормальной школе.
— А у нас что не нормальная? — вмешался в разговор Пчелкин. Его Варвара сразу узнала по голосу.
— Конечно, не нормальная; вечерняя, сменная, общеобразовательная. Загнали сюда и сиди.
— Загнали! — передразнил говорившего Пчелкин. — Посмотрите, какой баран кудрявый, длинноногий выискался! Я лично пока все корочки не положу в карман, на свободу не пойду.
— Он не пойдет! Да и захотел, кто тебя, Пчела, выпустит? Глухарь! С глухой статьей насидишься, даже на поселение не выйдет!
— Сам ты, глухарь! Помиловочка третий месяц гуляет. Точно, скоро к Маньке-заочнице поеду, вот только корочку за классность положу. А ты чего все молчишь? Били кулаком, ты и рос дураком? — веселился Пчелкин.
— Ты сейчас доблатуешься! — прохрипел вдруг густой бас. — Начнешь сапоги ушами чистить.
— Ах, ах, испугались! Коленочки поджали. Небось, по пятьсот пятой за людоедство сидишь? Вместе пили, одного съели?
— Ешь что попало и болтаешь что попало, мордоворот, — огрызнулся все тот же густой хриплый бас. Разговор неожиданно прервался. В класс вошел Валерий Иванович.
ВАЛЕРИЙ ИВАНОВИЧ
— Откуда это вы, Валерий Иванович, с фотоаппаратом? Никак промышленную зону отснимали? — удивилась Варвара, встретив физика за воротами школы, вышедшего из прохода через запретку.
— Фотографировал. Везувия стенд велела делать — фотовитрину. Вот я и таскался. Только все напрасно. Пленку оперативники засветили, говорят, не положено.
— А что тут такого? — снова удивилась Варвара. — Подумаешь, какой военный объект!
— Объект не объект, а все-таки зона. Я ее предупреждал. Составили вот акт. Но я тут не при чем. Везувии как директору нагорит.
Но Везувии не нагорело. Нагорело Валерию Ивановичу. Она заявила, что он политически незрелый, не так ее понял, проявил самодеятельность насчет промышленной и жилой зон. Директорша выкрутилась. Шурбинский как начальник внутреннего режима вызвал Валерия к себе и предложил ему поискать себе работу в другом месте.
— Вот так-то, — сказал Валерий Иванович, — собирая в столе конспекты и рабочие тетрадки, — довысказывался. Правды здесь не найдешь. Везувия ничего не прощает.
Но дело с фотосъемкой закрыли, подключился замполит Вахин и инспектор по школам из управления. Зато Валерий Иванович замолчал и надолго.
МАЙОР ПЕТРОВ
К тематическому собранию «Что справедливо и что не справедливо» Варвара готовилась в городской библиотеке. Просмотрела каталог, прочитала все, что нашла по этому вопросу. Но, придя домой, решила поговорить с начальником подшефного отряда майором Петровым.
Александр Иванович Петров работал в этой системе многие годы. Несмотря на сложности, профессию свою любил, искренне желал помочь осужденным встать на путь исправления. Но страшно не терпел бездельников, тунеядцев.
Нежелание работать, отказ от работы приводили его в бешенство, которое еле сдерживал благодаря большому усилию воли.
Разговор с Александром Ивановичем получился длинным, но результативным, познавательным для Варвары.