В этот момент второй рыбак бросился ему под ноги, и Стас полетел на песок.
Встать! — молнией сверкнуло в мозгу. — Иначе забьют.
Он вскочил на ноги. Подбежавшие мужики взяли его в кольцо и остановились. Ужас накатился на Стаса.
— Дяденьки… Дяденьки… — пробормотал он, но они молчали. Вот и всё, пришла мысль. Хорошо бы успеть подставить голову под первый удар — чтобы сразу отключиться. Это сон, твёрдо сказал он себе. Только сон!
Расцарапанные о кусты и ветки руки и бока нещадно саднили, а ступни ног так просто горели адским огнём.
Стас повернулся в ту сторону, где должен был быть Рождественский монастырь, и, прикрыв срам левой рукой, правой размашисто перекрестился.
В этот момент рыбак, сидевший в воде с разбитой мордой, взревел диким голосом, бросился на Стаса и, обняв его, попытался снова повалить на песок. Стас, однако, устоял: рыбак был ниже его на голову и существенно легче! Он взял его за запястья и без труда развёл ему руки. А затем один из подбежавших что-то гаркнул, обиженный рыбак сделал шаг назад и остановился, тяжело дыша.
Желая понять свою будущую судьбу, Стас оглядел остальных бородачей и с удивлением отметил, что они вообще-то не желают на него набрасываться. Мужики переминались с ноги на ногу в явном смущении и отворачивали глаза, встречая его взгляд. И все, как один, были сильно ниже его ростом.
— Ты что же, отроче, во Христа веруешь? — спросил тот, который окоротил рыбака. Он здесь, похоже, был за старшего.
— Верую, дяденька, — сказал Стас, прикрываясь руками и конфузливо отворачивая тело.
— И в Троицу Святую?
— И в Троицу.
— А ну ещё раз покрестись!
Стас перекрестился.
— Тремями перстами крест кладёт, — сказал один из мужиков и посмотрел на остальных. — И не боится геенны огненной.
— Ну, это… православный же, — сказал Стас, не понимая.
— Какой ты православной! — плачущим голосом завопил побитый рыбак. — Православные двумями перстями крестюца! И в лицо-то кулачищами не бьют!
— Двумя? В смысле старообрядцы? — спросил Стас.
Мужики переглядывались и морщили лбы.
— А ты не с Москвы ли будешь? — спросил тот, что был за старшего, после безуспешной попытки сообразить, кто такие старообрядцы и что означает «всмысле».
— Из Москвы.
Тут уже проснулись остальные. Эти слова — «из Москвы» — будто раскрыли им глаза. Рыжий тощий закричал:
— А-а, никониянска ересь! Так ты это здеся брось, в наших-то лесах не надо притворяться. Зря от нас бегал-то, паря!
И все облегчённо загомонили:
— У нас-от по-старому. Ты не боись.
— У нас монастырь правильной.
— Как до нас установлено, то не нам переставлять.
— Москва! Эва диковина! Что нам Москва? Мы в Бога веруем, как деды заповедовали.
И только старшой хмурился.
— А почему ты без порток? — спросил он. Кажется, этот вопрос занимал его больше, чем основы Стасовой веры.
— Купался, кто-то одежду украл, — ответил Стас, чуть запнувшись.
— Не должно такого быть, — вполне миролюбиво сказал второй рыбак, тот, что бросался Стасу под ноги. — А ежели кто из наших согрешил, найдём, будем судить миром.
Остальные притихли. Стас подумал, что опасность миновала: уж коли сразу, с налёту не побили, то бить уже не будут. Что агрессивность в человеке происходит прежде всего от страха. А он же совсем не страшный, он — хороший, зачем его бить? И ещё подумал: во сне он совершенно не похож на себя обычного, рохлю и мямлю, который прежде чем один раз отрезать, семь раз отмерит, а то и больше, и не всегда ответит. Его сосед по дому, поэт Маяковский, однажды сказал Стасу по этому поводу, что он страдает лестничным остроумием, — это когда, уходя из гостей, только на лестнице понимаешь: а вот этак-то надо было ответить! А тут прямо как сэр Лоуренс Аравийский — рраз, и выдал легенду: купался, мол, вот и голый! И ведь как ловко — сразу поверили!
Но мужики притихли неспроста. Они-то уж знали, что ни в какой речке Стас не купался, а просто взялся… не пойми откель. Кто-то внезапно загундосил:
— И приведут нагого человека, плоть его — смрад и зело дурна, огнём дышит, изо рта, из ноздрей и ушей пламя смрадное исходит…
— Окстись, Парфён, — сказал старшой. — Где ты пламя смрадное видишь?
— В Писании чёрным по белому… — начал Парфён.
— Ты мне Писанием-то не тычь! — вдруг рассердился его собеседник. — Знаем, читали. А где звезда косматая, трёхглавая? А? Где мор и глад по всей земле?
— Твоя правда, Кормчий, — сокрушённо сказал Парфён. — Нет звезды и мора. А всё-таки голые люди из ниоткуда просто так не выскакивают.
Эх… Ну убьют, — подумал Стас. — Что я, не помирал, что ли?
— А помстилось вам, — весело сказал он, пьянея от вседозволенности, даруемой сном. — Купался, вылез — портков нет. Может, и не украли. Может, они сами уплыли. А я лёг под деревцем и уснул. А как вы там загалдели, проснулся. А вы думали, какого лиха я тут голый?
Мужики недоверчиво качали головами. И один лишь Кормчий вытаращил глаза и воздел палец: некая идея озарила его.
— Ковалиха! — ликующе крикнул он. Теперь уже мужики повытаращивали глаза, а потом до них дошло, и началось настоящее веселье. Похоже, не зря Кормчий был у них за старшего — придумал что-то очень важное. Один только Стас ничего не понимал, а остальные шлёпали его по спине и плечам, обнимали, щекоча бородами, что-то кричали в уши и вообще радовались его присутствию.
— Ты ведь беглый и сирота? — спросил Кормчий.
— Ну как: матушка в Москве.
— А жены, детей нету? Ни с кем не венчанный? —Нет.
— Ну, тады ничего не боись. Мы тебя скроем.
И вскоре Стас, обёрнутый в чью-то рубаху, и его недавние преследователи нестройной толпой побрели в деревню. На берегу остался только побитый рыбак прозвищем Курака. Сматывая сеть, он утирал бороду и что-то бормотал себе под нос. Второй рыбак ушёл со всеми.
По воде зашлёпали первые капли дождика.
Оженили безропотного Стаса на следующее утро. Как разъяснил ему Кормчий, был у них в деревне мастер, здоровущий мужик— не то чтобы кузнец, но коней ковал. Ковалём его и звали. А сосватали за него девку аж из Мологи. Моложские — мужи важные; абы кому своих девок не отдают, а им отдали, потому что напели им, дескать, не за абы кого и берём, а за коваля!
И она стала Ковалихой.
Молодой её муж возился с железками, возился, да и. поранился. Конечно, рану водой ключевой обмыл и травки целебные, в навозе моченные, приложил. Однако через горячку помер в два дни. Такая незадача. А молодая баба уже брюхатая! Коваль был сирота; кому кормить-то вдову, а потом нянькаться с дитятем? Возвращать в отчий дом жалко — женихов для неё в деревне нету и бобылей нету. Решили за неё отрабатывать миром, ожидаючи, пока овдовеет кто и возьмёт хозяйство. И тут, прямо с неба, и не случайно, видать, голый, свалился Стас!
— И ты сам сказал — «Ковалиха», — радовался Кормчий.
— Я? Нет, не говорил.
— Да как же? Все слышали! — гомонили мужики. — Сам сказал — я, дескать, проснулся, и Ковалиха!..
Невеста оказалась маленькой, худой, с волосами соломенного цвета под платком. И с уже заметным животиком. Стас, увидев её впервой, сразу вспомнил статью Уголовного кодекса о растлении малолетних.
— Да она же сама дитё! — сказал он Кормчему, преодолевая робость.
— Она, конечно, тоща, — снисходительно согласился тот. — Но подумай сам, разве бы сильную бабу отдали бы с Мологи в какое-то Плосково? Да ни в жисть! Мы и взяли что дали. Зато какая будет выгода, когда поедем в Мологу на ярмарку! И скажу тебе: она хоть и не сильна, но трудолюбива и добра. Коваль не жаловался. Слюбится и тебе!
Смешной вопрос: отчего бы во сне не жениться?..
Ещё до вечера сбегали к игумену, отцу Афиногену. Кормчий, показывая на Стаса, объяснил ситуацию, и настоятель согласился обвенчать молодых поутру. Но чтобы никаких гуляний, не осень чай: завтра сеять яровой овёс! Вернулись к избе Ковалихи, где молодые мужики, ожидаючи их, играли в лапту; дядьки в возрасте вели, сидя на завалинке, беседы. И в тот миг, когда Кормчий прокричал: «Отче согласился!» — сверкнула молония и грянул гром.