И вновь о чем-то шумит прибой,
Там, где ни разу я не был.
Там, за этой большой водой
Дорога, ведущая в небо
ТЫСЯЧЕГЛАЗОЕ НЕБО.
Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой"
Юрий Шевчук.
"У Иван-царевича
Серый волк теперича.
Вот какие на Руси
Нынче бегают такси".
Частушка.
ГЛАВА 1.
Тихо здесь было, как… вот именно, как только здесь и бывает. Пожухлая трава, что ковром застелила узенькую тропку и ровные ряды одинаковых холмиков, приникла к земле, словно прислушиваясь к чему-то или от чего-то хоронясь. Бледный малиновый закат, холодный и бесстрастный, медленно тлел среди пепельных хлопьев облаков. Ветер здесь не мог взъерошить осеннюю седину земли, мог лишь, пролетая, пригладить и пригнуть то, что еще до сих пор, по недоразумению или по врожденному упрямству все еще тянулось к солнцу, не желая понимать, что солнца больше не будет. Маленький паучок долго взбирался на сухой стебель репейника, но так и не долез, сорвался, повис на тонкой нитке паутины съеженным комочком. Ветер качнул его раз, другой. Паутина сорвалась и упрямец покатился в траву.
"Апокалипсис предрешен", — сказала Яна, прощаясь. Каждый год для тысяч, миллионов маленьких, безобидных тварей наступал на земле Апокалипсис с прозаическим названием — осень. Так ли спокойно и смиренно они принимали его, как казалось нам, с высоты нашего роста и самомнения? Узнать это нам не дано, как не дано спокойно, без трепета в душе, без ощущения холодного потустороннего ветра заглянуть за край осени жизни, не жмурясь, не отворачиваясь, не прячась за каменными стенами философский концепций, под крышей библейских притч. Заглянуть и понять наконец, что же это такое, чего так страшится взгляд и так мучительно жаждет душа.
А еще говорят: не торопитесь, вам все будет сказано в свой черед…
Размытыми силуэтами поднимались деревья — прямые, с пышными кронами, с яркой листвой. Самые красивые деревья растут именно на кладбищах. Аккуратные и уже разъехавшиеся, осевшие холмики с ажурными крестами и строгими пирамидками из «нержавейки», в узорной оградке и без, уходили далеко за горизонт и там сливались с чернеющим небом. Луна выплыла из кудлатого облака и зависла над лесом, пока еще белая, но края ее уже начинали помаленьку золотиться. И ветер был мягок, как это бывает только в начале сентября, и легкая дымка лежала на земле, на железе, на камне. Никто из живущих не видел ее и не пытался дать ей название, но каждый чувствовал ее и знал, что плотнее всего она у земли.
Человек нагнулся. Плащ зашуршал и тихо, почти неслышно отозвался ветер в траве. На подножие темной плиты легли две крупные красные розы, уже тронутые тлением и украшенные черной бахромой. Кончики пальцев коснулись не земли, но того неуловимого, что ютится у самой земли и есть на любой могиле. Человек тоже почувствовал это, поспешно отдернул руку и выпрямился. Быстро густевшая темнота не позволила разглядеть короткую, лаконичную надпись на плите, но человек помнил ее и тихо, одними губами повторил: «Остаюсь». И имя «Ева». Больше ничего.
Наверное, это было кощунством, стоять у могилы одной женщины и думать о другой, но уж тут ничего нельзя было поделать, своим мыслям мы, пока что, не хозяева. Не так уж много времени прошло, но рана затянулась на диво быстро и безболезненно, даже шрама не осталось. Леший уже давно не просыпался по ночам от ощущения, что тонкая, смуглая женщина в обтягивающих черных джинсах и белой блузе с крылатыми рукавами вспрыгивает на подоконник и, обернувшись на мгновение, послав странный взгляд, бросается вниз чтобы там, в потусторонней запредельности стать чистой и холодной белой птицей. Сны отпустили, он забыл, забыл… Да, наверное, никогда и не помнил толком тот странный и страшный день. Но Ева не стала птицей. Она стала невысоким холмиком, темной плитой и смутным воспоминанием, которое еще тревожило, но уже не причиняло боли.
Он развернулся и медленно пошел в сторону шоссе. Плащ шуршал в такт шагам, трава откликалась и быстрый, невнятный шепот летел за ним, иногда забегая вперед, иногда затихая. Темнота наступала ему на пятки. Торопила. Не стоило так волноваться. Он уже уходил.
Меж двух одинаковых пирамидок мелькнула серая тень и тут же пропала. И трава даже легким шепотом не отозвалась на быстрое, горячее дыхание.
Леший ничего не заметил.
Когда в забрызганном грязью окне автобуса мелькнули темные купола полуразрушенного женского монастыря, меланхолия отлетела, как сон от крепкого щелчка по носу…
Этот звонок прозвучал сегодня утром, некстати, как это обычно и случается. Телефон Леший не любил давно и основательно за пакостную привычку агрегата подавать голос в самое неподходящее время, когда кипит в горячке работа или, напротив, в редкие и блаженные минуты затишья.
— Лешуков, — буркнул он по своему обыкновению и трубка отозвалась взрывом энтузиазма по этому проводу.
Голос он узнал сразу: дернул его с самого утра коллега, напарник по галерам, чтоб ему икалось и не глоталось. Рустам Хакасов, редактор "Сенсации на дом" — газетенки, не смотря на двухсоттысячный тираж, цветную печать и финскую полиграфию, даже не «желтой» а местами «голубой», местами «красно-коричневой», словом бульварной, в классическом варианте, из-за чего «Сенсация» получила подпольную кличку «Порнолисток», каковую и старалась оправдать по мере сил и не без успеха. Услышав просьбу «татарина»: "Зайти, о делах наших скорбных покалякать", Леший неопределенно хмыкнул, не ответив ни «да» ни «нет». Впрочем, от Татарина можно было отвязаться только одним способом — дать ему то, что он просит, другого в природе не существовало и это отлично знали все, посвященные в закулисные шевеления "четвертой власти".
Да и пути-то было: только спуститься с четвертого этажа на третий, можно даже на лифте, если совсем совесть потерял или детство взыграло, не будем уточнять где…
«Порнолисток» располагался в узеньком и длинном закутке в конце коридора за деревянной решеткой, которую можно было выбить ладонью и массивной железной дверью, которую нельзя было вырвать и динамитом. Впрочем, при современном развитии науки и техники о динамите мог вспомнить разве только что спрыгнувший с пальмы папуас — были способы куда менее эффектные и более эффективные. Только за последний год «Сенсацию» пытались «вскрыть» четырежды и один раз вполне удачно. Причем Татарин (доподлинно известно), плакался не о четырех тысячах в зелени, телевизоре «Шарп» и кофеварке «Мелисса», а о некоем пакетике с фотографиями, уличающими заммэра в чем-то нехорошем, то ли в гомосексуальных связях, то ли в экономическом шпионаже в пользу соседнего района. Впрочем, "под протокол" Татарин ни о чем похожем даже не заикался, хоть и сволочь, а мужик был умнейший и отменно-хваткий, тут уж не отнимешь. Все эти задние мыслишки Леший лениво перекатывал по извилинам, как шарики в кегельбане, пока Татарин кого-то смачно лаял по телефону. Конура у него, кстати, была, при всех его шальных миллионах, более чем скромная: стол двухтумбовый и девственно-чистый (если не считать вмонтированной в угол пепельницы), факс на низкой тумбочке, этажерка со старыми журналами, так называемый «архив», продавленный диван в углу и парочка стульев с разной обивкой. Люди посвященные знали, что усидеть на них можно лишь имея специальные навыки, а перед тем, как, желательно принять таблетки от укачивания.
Смех-смехом, а сидел Татарин в своей берлоге как удельный князек, крепко и основательно, хотя выкурить его пытались не единожды. Ходили слухи, что атаки на «Сенсацию» санкционировал сам Его Превосходительство губернатор (который, действительно, имел причины не любить «листок» и более чем веские). Был случай, штурмовал офис Татарина самый что ни на есть настоящий и усиленный наряд милиции с ордером. Татарин тогда не сплоховал — «заштрюмил» железную дверь и сел на телефон. Через четверть часа полковнику Демину позвонили из области и попросили умерить пыл. Голос был вполне вежливый, но «волкодав» перед телефоном стоял навытяжку. Последнее утверждение, впрочем, относилось к категории фактов непроверенных и основывалось на том, что через две минуты после исторического звонка «ребят» от «Сенсации» убрали. Без извинений, правда, но хитрый Татарин их и не ждал. Дверь выдержала.