Ночные сумерки тем временем обняли небо, покой снизошел на землю, звезды, беспрестанно переговаривающие между собой, смолкли, как птицы на закате. Утром небо прояснилось, стало светло-опаловым, ударил легкий морозец, и, проснувшись, обитатели увидели кружева инея, за окнами падали крупные хлопья снега.
После завтрака ветер притих, и даже несмело выглянуло солнце. Обитатели Клюшки толпились в вестибюле, во дворе царила беспорядочная суета: старшаки скучковавшись пошли к гаражу покурить, малышня безудержно бегала по двору с визгом, играя в снежки, воспитатели отдавали последние наставления. Все ждали Железную Марго.
Щука с пренебрежением, посмотрел на Каблука, одетого в чумовую куртку без единой пуговицы, и в этот момент массивные парадные двери открылись, во двор вышла старший воспитатель.
– Рулим на каторгу? – в слух произнес Никита. – Железная Марго выползла, с ней связываться – себе дороже.
– Да, рулим! – согласился Щука. – Железную Марго боялся бы сам Флинт, – все засмеялись, им нравилась эта фраза, сравнивающая Марго с великим пиратом Флинтом из «Острова сокровищ» Стивенсона.
День потянулся по заведенному порядку.
Ночью Клюшка заснула в пьяном угаре, правильнее сказать, в самогонном угаре. Чапа, один из санитаров Клюшки, узрел, как воспитатель Сединина в огороде тайком от мужа закопала бутыль самогона. Он сразу доложил о стратегической находке Командору. Щука не сразу поверил в такую удачу. После отбоя драгоценная бутыль была раскопана и употреблена. Вместе с обитателями на халяву самогонки напился даже и дед Матвей. Было грустно и смешно видеть пьяную Клюшку. Чапа от Щуки получил пачку «Примы» и повышение. Теперь он стал старшим санитаром на железнодорожном вокзале. Санитарами на Клюшке называли всех обитателей, которые по приказу Щуки промышляли попрошайничеством, мелким воровством, собиранием бычков в урнах. Все собранное за день санитарами стекалось к Щуке. Он, как Командор, распределял, кому, что дать, что заныкать, что пустить в оборот.
Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.
Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.
Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в тоже время умела завладеть нашим вниманием и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она зачумлено ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживания, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопе пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, не крашеные, глаза карие.
В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть – она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила, и накопила их у себя огромное количество.
Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кроссика, все возбужденные ввалились в класс, где уже за столом сидела Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит всем кранты; если бордовая – жить можно, ну и если кремовая – жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили ее раздраженный вид, словно она проглотила лимон.
– Господи, – взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, – как я ненавижу Пенелопу.
– На литературу, как на похороны, – язвительно пошутил Филимон.
В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: «Тиха украинская ночь…», это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.
– Открыли тетради, учебники закрыли, они не для вас написаны, – замогильным голосом командовала учительница, продолжая проверять тетради.
Щука, сидевший за одной партой с Никитой Смирновым, периодически толкал рукой в плечо впереди сидящую Щеглову, и что-то ей шептал. Он хотел не то рассмешить, не то поразить ее своим остроумием. Щеглова громко засмеялась, глаза ее возбужденно сверкали. Щука с удовлетворением откинул голову назад. Его рыжие непослушные кудри, раскиданные в разные стороны, напоминали взрыв на макаронной фабрике.
Смирнов угрюмо и молчаливо слушал болтовню друга с каким-то странным неодобрением, периодически смотрел на хохочущую Щеглову.
– Щукин со Щегловой угомонитесь, – предостерегла учительница.
– Белла Ивановна, – лицо Щуки резко преобразилось и стало чересчур серьезным. – Это не я, это Щеглова ко мне пристает и мешает.
– Щеглова, что уж замуж невтерпеж? – ехидно заметила Пенелопа, закрывая последнюю тетрадь.
Класс разразился хохотом, Щеглова сконфуженно опустила голову, она никак не ожидала такой заподлянки от Щуки, и сердито выпалила:
– На себя посмотри в зеркало, – ее лицо скорчило гримасу, – нашелся мне принц датский.
– Смотри Щеглова, подберут парня, подберут, – старческим голосом сымитировал голос деда Матвея, Каблук с первой парты, чем вызвал в классе новую волну живого смеха.
– Хватит разводить балаган, – раздраженно остановила смех Пенелопа. – Как у меня от вас болит голова, – безнадежно пожаловалась она.
– Белла Ивановна, как же она может болеть, это же кость? – съязвил Щука, лучше бы он этой плоской шутки вообще не говорил.
– Это у тебя Щукин в голове кость, – взорвалась Пенелопа, – и мы здесь пришли не твои мозговые косточки обсасывать, понятно?! – она сурово посмотрела на класс. – День у меня эмоционально нестабильный, так что не выводите меня из терпения, особенно Козероги, Девы и Близнецы.
Намек всем был более чем понятен. Сегодня Пенелопа не будет трогать тех, кто родился под этими созвездиями. Им мысленно добрая половина класса здорово позавидовала, остальные – напряглись. На прошлом уроке Пенелопа задала выучить домой кусок текста из «Мертвых душ» Гоголя. Он, к сожалению, оказался слишком длинным. Многие просто не открывали учебник на самоподготовке, потому что через два дня долгожданные каникулы, и нужен им этот Гоголь, как собаке – стоп сигнал.