Петрович сказал, что в нашей стране свободным нельзя быть, это опасно и карается законом.
Мне страшно признаться, но были периоды, когда я ненавидел своих родителей? Настолько, что желал им смерти. Вот какие страшные мысли порой приходили в мою светлую голову. Марьюшка, училка из школы, не зря все время твердила, что нужно властвовать над собой, это значит – не поддаваться чувствам и эмоциям, потому что это опасно. Если бы кто знал, что творится со мной за обычным моим молчанием, какая борьба чувств и эмоций происходит в тот момент. Спорт приучил меня контролировать себя. Еще я понял, что молчание – это для меня спасение от назойливых родительских нравоучений. Их оно бесило, раздражало, но ничего не добившись от меня, они уходили, оставляя меня в покое. Мне в жизни не хватает именно покоя. Тихого, спокойного душевного равновесия.
О том, что я не родной сын своим родителям, я узнал случайно. Любопытство не только двигатель науки (эту фразу уже сказал до меня какой-то гомо сапиенс со светлыми мозгами) – любопытство еще и порок. Но что любопытство может коренным образом изменить мою жизнь, – эту истину я для себя тогда открыл впервые. Мне было неполных двенадцать, когда я узнал семейную тайну, которую от меня тщательно скрывали. Определенные намеки существовали. В доме не было ни одной моей детской фотографии до пяти лет, мать на мои расспросы отвечала, что все сгорело в бабкином доме. Иногда до моих ушей доносились соседские тихие шепотки, что я внешне не похож ни на одного из своих родителей. Я пристально и болезненно всматривался в фотографии и действительно не находил сходства, и тогда мать доказывала мне, что я очень похож на дядю Ваню в детстве, и я ей верил. Еще был Петрович и его твердое слово о том, что я настоящий Тихомиров на некоторое время меня успокоило.
И вот я случайно нашел бумагу, в которой четко и с печатью было прописано: я никакой не Тихомиров. Мне казалось, что на меня в одночасье свалилось небо и бог знает, что еще. Столбняк длился долго.
Бумажку я вернул на ее законное место. В тот день многие до этого для меня непонятные вещи стали на свое место. Я словно собрал разбросанную мозаику различных догадок, слухов, сплетен в единую картинку и она была неутешительной. К двенадцати годам я был не по годам смышленый и сообразительный мальчик, и моим извилинам трудно было понять, почему мне так долго и нахально врали. Даже день рождения, который мне периодически отмечали, оказался совсем не моим днем. Тогда мне показалось, что вся моя жизнь какая-то ненастоящая, придуманная, сотканная из паутины лжи. Я не знал, что тайну усыновления во многих семьях берегут, как самую большую государственную тайну. О том, что я усыновленный рассказал только своему верному другу Эллу. Он сначала подумал, что я вешаю ему на уши лапшу, но когда прочитал бумагу, притих.
– И что, Тихий, ты теперь будешь делать? – испуганно спросил он меня.
– Молчать и делать вид, что ничего не знаю, и ты – могила, – предупредил я Элла.
Господи, как мне хотелось ясности, потому что все было так запущено, в моих мозгах был сплошной кавардак. Сложно, вот так сразу смириться с тем, что ты не родной. Это, правда, тихое помешательство для неокрепшей детской психике. Извилины сразу находят объяснения всем поступкам родителей, и ты медленно и уверенно приходишь к выводу, что тебе никогда не любили и родаки втихую мстили тебе зато, что ты в своей собственной семье примак. Первоначально у меня было желание обо всем поговорить с отцом, но он настолько сильно отдалился от меня. Большую часть времени он пропадал на работе, заметно было, что идти домой ему не хотелось. Его постоянно хмурое, неприветливое лицо, сухость не способствовали нашему сближению, поэтому я и принял такое решение: молчать, как и молчали они, скрывая все от меня. Теперь мы с ними были равными, каждый из нас обладал тайной семьи, но при этом искусно ее от всех скрывал.
Серьезные трения с родителями у меня начались, как только я пошел в школу – мы все ее называли Пентагоном. Матерью сразу был поставлен убийственный ультиматум: «Евгений, ты не имеешь права испортить учебой марку нашей семьи!» – с апломбом закончила она, и отец ее молча поддержал. В начальной школе все шло гладко, я был отличником. К седьмому классу я усвоил главную школьную истину: быть «отличником» – значит раздражать этим всех в классе, быть «троечником» – раздражать родителей. Оставалась золотая середина, и я был ее частью. Возрастающее с каждым учебным годом количество «четверок» не просто огорчало моих родителей – оно их активно нервировало, особенно мать. За малейшую провинность меня стали пороть, как сидорову козу, при этом нравоучительно воспитывая: «Ты своими оценками позоришь нашу фамилию…».
У меня заранее было приготовленное будущее и от этого становилось еще тоскливее. Школа – на медаль, потом мамин юридический. К тридцати годам – аспирантура и в придачу жена, обязательно только из приличной семьи, в сорок – докторантура. От меня требовалось сущая малость – безмолвное подчинение воле заботливых родителей. У них на все был железный аргумент: «Мы же тебе добра хотим».
Другие дети резвились на улице, я же месяцами сидел под домашним арестом. Мне запрещалось даже смотреть телевизор. Спасением стали книги и Петрович, всячески поддерживающий меня.
В четвертом классе меня первый раз выгнали из дома. Боясь наказания, я подтер оценку в дневнике. Разбор был короткий: «Лжецы с нами не живут». Я плакал, умоляя простить меня, но мои старания были тщетными, мать оставалась неумолимой, отец был на ее стороне. Первое время я долго бродил по городу, меня никто к себе не впускал: мать успевала протрезвонить всем по телефону, какой я нехороший. Последней надеждой на пристанище оставался Петрович.
В Пентагоне была странная игра: прятать портфели. Я догадывался, что со мной такую «шутку» проделывал Буек. Каждый раз после временного исчезновения злосчастного портфеля, дома происходило внеочередное извержение вулкана. Мать часто напоминала мне, чтобы я случаем не забыл, что я не благодарная тварь. Разве тварь бывает благодарной?!
История с футбольным мячом еще больше накалила нашу семейную обстановку. Парни из дома, играя в футбол, случайно продырявили мяч. Все были жутко расстроены, так как через неделю предстояло сразиться с соседним домом. К этому суперматчу упорно готовились, и вот команда осталась без мяча. Я был вратарем. Ко мне подошел Васька Новосильцев. Я был для команды последней, отчаянной надеждой.
– Тихий, у тебя мать шишка и батя начальник.
– Без проблем, – уверенно пообещал я. Мне не хватило смелости признаться, что родители у меня жлобы, на мороженое не всегда выпросишь копейки, но сказать правду, означало подорвать свой личный авторитет в глазах компании. – Завтра мяч у нас будет, – твердо заверил я всех.
Один Элл посмотрел на меня подозрительно.
– Тихий, ты откуда деньги возьмешь?
– Заначка есть, – без особого восторга солгал я, не моргнув и глазом.
– Лапшу ведь вешаешь? – не поверил мне Элл.
– Нет! – клятвенно заверил я.
Элл еще раз подозрительно на меня покосился, но у меня настолько был честный вид, что он поверил и отстал с расспросами.
Я знал, родители ни в жизнь не дадут мне таких денег, да еще на что, на мяч, держи карман шире. Оставался только один путь – украсть деньги, что я и сделал на следующее утро. Получилось это отчасти спонтанно. Я не знал толком, где дома прячут деньги. Я полез в кухонный шкафчик за кружкой, увидел в хрустальной салатнице много новеньких купюр. Чай я пил уже нервно, лихорадочно раздумывая, что делать. Куча денег лежала передо мной, не соблазниться было невозможно. Трясущими руками я взял одну фиолетовую бумажку, наивно надеясь, что ее исчезновения не заметят, и нервно спрятал ее в карман брюк. После школы мы уже гоняли в футбол с новым мячом. Мой авторитет в глазах уличной компании вырос на недосягаемую высоту. Это были недолговечные сладостные минуты счастья.