…Когда Ивану минуло семь лет, он уже смотрел на свет иначе. Он знал уже многое… Знал, что на свете властвует нечистая сила, что ариднык (злой дух) правит всем, что в лесах полно лесовиков, которые там пасут свою маржинку: оленей, зайцев, серн, что там бродит веселый чугайстыр, который сейчас же попросится в веселый танец; что живет в лесу голосистое дерево. Выше, по безводным диким верхам гор, нявки разводят свои бесконечные танцы, а в скалах прячется щезнык (все персонажи фольклора).
…Сухие веточки тихо разошлись по сторонам, и из лесу вышел какой-то человек.
Он был без одежды. Мягкие темные волосы покрывали все его тело и все лицо с открытыми круглыми и добрыми глазами… Он сложил на огромном животе поросшие шерстью руки и подошел к Ивану. Тогда Иван сразу его узнал. Это был веселый чугайстыр, добрый лесовик, который оберегает людей…
…Однажды он вышел к костру Ивана. Сел на пенек, стряхнув с него сухие листья, и протянул к огню ноги.
Оба молчали. Лесной человек грел руки у огня и растирал ими круглый живот (запомним такой факт, мы узнаем его в России, когда леший выйдет к костру пастуха), а Иван упрямо думал о том, как бы сделать, чтобы тот задержался подольше…
Но чугайстыр сам помог.
Подморгнув ему лукавым оком, пригласил на танец-соревнование. «А почему бы нет?» — радостно поднялся Иван.
Подкинув в огонь хворост, посмотрел на постолы, распрямил сорочку на себе и приготовился к танцу.
А чугайстыр уже положил волосатые руки на бока и уже зашевелился-заколыхался.
Что ж, начинать так начинать. Иван топнул на месте, выставив ногу, тряхнул всем телом и поплыл в легком гуцульском танце. (Видите, в этом душа народа. На Востоке в такой ситуации обе стороны; скорее всего, вступили бы в борьбу, для одного из них окончившуюся бы очень плохо, а здесь…)
Перед ним смешно изворачивался чугайстыр. Он щурился, причмокивая, тряс животом, его ноги, обросшие, как у медведя, нескладно топали на одном месте, сгибались и разгибались. Танец, видимо, его согрел. Он уже подскакивал выше, будто кузнечные мехи. Пот каплями выступал вокруг глаз, стекал ручейками с лица ко рту, под мышками и на животе блестел, как у коня, а чугайстыр уже разошелся…
…Еще немного…
Иван заиграл (вот она, приманка Ожера, в песках Сахары!) песню, которую он подслушал у щез-ныка в лесу… — и чугайстыр, оживленный всплесками песни, снова выше подбросил пятки, зажмурился от удовольствия, будто забыл про усталость… (Танец — прекрасная манера обычно неведомого зверю поведения, так можно увлечь животное и отвлечь его от пробуждаемого тревогой желания убежать прочь.)
Шерсть совсем прилипла к его телу, будто он только что вылез из воды, слюна стекала струйкой изо рта, открытого удовольствием движения, он весь блестел при огне, а Иван поддавал жару веселой игрой и, будто в беспамятстве, в изнеможении и забытьи бил в утоптанную твердь поляны ногами, с которых уже облетели постолы…
Помяв ублаженный круглый живот, крякнул, разгладил на груди волосы и начал прощаться чугайстыр… и нырнул в лес.
Вот тема, ждущая своего исследователя: какую литературу использовал М. Коцюбинский, чтобы под его пером проклюнулся такой достоверный образ, что не надо и показаний очевидцев, которым приходится бить себя в грудь кулаком под жаркими пытками сборщика информации?
В художественной литературе есть много образов, не до такой степени понятных нам, как у М. Коцюбинского. Но все равно мы видим в них нечто среднее между человеком и животным, а если буквально животное, то крайне антропоморфизированное, очеловеченное. Практически оно мифологизировано и всегда якобы враждебно человеку. Хотя, как правило, все же становится жертвой последнего. Есть, конечно, и исключения. К таковым относится самый загадочный и потому очень страшный для читателя гоголевский Вий, абсолютно невоспринятый современной автору критикой. Но согласитесь, в нашем контексте невозможно обойтись без краткого разбора повести.
«Вий есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов… Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю в такой же простоте, как слышал».
Это — примечание Н. В. Гоголя. В. Гуминский в комментариях ко второму тому собрания сочинения великого писателя (М.: Правда, 1984) пишет: «Своеобразие гоголевской повести оказалось непонятным современной писателю критике, привыкшей к иным, более условным формам (подчеркнуто мною. — М. Б.) сочетания достоверного и фантастического». Он же приводит мнение С. П. Шевырева из рецензии на «Миргород», в состав которого входит «Вий»: «В начале этой повести находится живая картина Киевской бурсы и кочевой жизни бурсаков, но эта занимательная и яркая картина своей существенностью как-то не гармонирует с фантастическим содержанием продолжения». Далее Шевырев отмечает, что видения Хомы якобы «не производят ужаса потому, что они слишком подробно описаны».
В цепи чертовщины, среди демонологической вакханалии, которую можно отнести к разряду истинно писательской выдумки, Хома Брут вдруг услышал, как «раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землей ноги и руки. Тяжело ступал он… С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное…».
Вот и все, повторилась обычная для нас характеристика человекоподобного животного, не считая фантастических век, которые не более чем дань жанру. В самом деле, должно же хоть что-то отличать Вия буквально от мужика… Здесь вскользь отмечена и одна из главных особенностей нашего зверя — косолапость.
Перечитываю и думаю: отчего же так страшно и мне, и Хоме, вопреки Шевыреву? Да именно оттого, что все реалистично, просто, «как в жизни». Вот ведь хоть и начальник гномов, но весь в земле!
А что, если рассмотреть его «вне служебного» положения? Есть ли аналогии в отечественной сказочной иерархии? Конечно, есть. Это, например, мордовские дьячки Най-Най и его подруга вирява. Живут они в норах, тела их грузные и корявые, покрыты волосами, лохматые и небрежные — землей припорошены… А как быть с такой приметой — «лицо было на нем железное»? Встречается в несказочной прозе объяснение и такому. Совсем недавно впервые увидело свет прекрасное эссе И. Бунина — о медведях на севере России, где зверя так и зовут: «Железная шерсть». То же и о лешем.
Слыхала и я в Западной Сибири о человекоподобном лохматом (диком) мужике в золотой кольчуге да с золотым лбом. Очевидно, огненно-рыжим был тот волосатый незнакомец. В Средней Азии для таких существ есть даже свое название (для огненно-рыжих или красно-каштановых). Переводится оно: медные или золотые когти, медный или золотой лоб и так далее. Не менее важно для нас и то, что встречали их там на природе всего лет тридцать назад — почти в наше время. Так что думать, будто такая характерная деталь, как «лицо железное», обязывает носить изготовленную маску и реальную кольчугу, не приходится.
Все сведения по Украине в своем роде уникальны, их немного, поэтому их приходится пересказывать еще и еще. Тем более что мы рисуем общемировое полотно и нам важно воссоздать на нем точные образы. То же можно сказать и о России, к чему основная читательская масса еще не совсем привыкла. Отмахнуться лишний раз от показаний Иваненко или Иванова легко, потому что мы не ценим данных отечественного происхождения. Вот Гималаи совсем иное дело! Уж так повелось, что и в Калифорнии все достоверно, а попробуй абхазский, к примеру, крестьянин рассказать о встрече с объектом — сомнений будет больше. Народ точно подметил, что за морем и телушка — полушка, а у нас…