Его всхлипы разбавляли писк живущих тут крыс, но вскоре для парнишки день и ночь слились воедино, представляя собой единое целое, состоящее из боли и механического голоса, задающего одни и те же вопросы:
— Ты признаёшься в пособничестве дьяволу?
И только один единственный раз Сильвен был отрезвлён заданным вопросом настолько, что сумел внятно и членораздельно ответить на него. Ему сменили палача, он это понял по тому, что тембр голоса стал иным, да ростом новенький казался чуть пониже, хотя и так же широк в плечах. Голос ассоциировался у парня с хитрой рыжей лисицей, которая крала у них цыплят с заднего двора, а палач, наклонившись, вкрадчиво вопросил:
— Так если не ты пособничал дьяволу, может это были твои… родители? А ты просто виновен в похищениях. Это не так страшно. Признайся, и тебя отпустят, ибо дети не несут ответственности за грехи родителей. Признайся, и в колодках окажутся они. Признайся, и ты будешь спокойно спать на мягкой перине, а не вздрагивать от мерзких прикосновений твоих маленьких соседей. Признайся…
Признайся…
Виновны родители…
Не ты…
И извиваясь в лужицах собственной крови, струившейся из новых открытых по всему телу ран, Сильвен не выдержал. Под гнётом правосудия он признался в содеянном. Мастерству лекаря парень выучился благодаря родному отцу, который к известным народным методам добавлял собственные разработки. И большинство из его подопечных, к великому детскому счастью, выздоравливало, после возвращаясь обратно в город.
— Нет! — пожалуй, он крикнул громче, чем при пытках. — Нет! Они не виноваты и ничего не знали! Это я! Только я! Я один! Я!
— То есть, ты подтверждаешь своё участие в бесовких обрядах?
— Да!
— И в пособничестве дьяволу?
— Да!
— В похищении живого существа? В опытах над несчастными животными для достижения вечности и бессмертия?
— Да! Да! Да! Я признаю! Всё признаю!
Он признался и подписал себе смертный приговор. Со стороны ситуация даже забавляла: разве у него вообще существовала возможность выйти на свободу живым?
И теперь, крепко примотанный к столбу, Сильвен смотрел на глазеющую толпу; он смотрел и видел столь полюбившихся ему животных. Первый ряд кольца состоял главным образом из детей, таких же, как и он сам. Притихшие, растрёпанные, с большими округлившимися глазами, они были похожи на маленьких, недавно оперившихся домашних курочек.
Среди них выделялась высокая фигура — громоздкая женщина средних лет с полными губами и лиловым родимым пятном на половину лица — точно кормилица-корова.
Чуть дальше стоял вертлявый юноша, беспрестанно норовивший оглянуться через вздёрнутое правое плечо, — забавная обезьянка, которую Сильвен видел на плече приезжего торговца.
Над юношей-обезьянкой бранился горбатый старик, сплёвывая слюну из беззубого рта и ласково поглаживая свою седую жиденькую бородку — парнишка задумчиво прищурился и вздёрнул уголки губ, когда узнал в нём верблюда; широко посаженные косые глаза только усиливали первое впечатление.
Среди остальных зевак Сильвен насчитал четырнадцать козочек, пятёрку расфуфыренных петухов и пару десятков трусишек-кроликов. Но подавляющее большинство состояло из грязных облезлых баранов, смотрящих ровно перед собой глупым, ничего не видящим взглядом.
В сторонке скромно ютилась ещё одна парочка — мужчина и женщина, напоминающих невзрачных на вид, но всей душой преданных друг другу попугайчиков. Себе, но не ему. Они крепко держались за руки, а на лицах застыли трагические сопереживающие выражения. Это его родители, хоть и не родные, но ласково приютившие осиротевшего мальчишку много лет назад. Они давно уже не молоды, и с некоторых пор кормились главным образом благодаря сыну. Как же они проживут без него?..
У Сильвена с самого раннего детства была мечта: собрать в одном месте всех существующих зверушек, чтобы кормить и заботиться и жить счастливо в его собственном идеальном мире младших друзей. А ведь вот они! Все животные, которые только есть на свете, сейчас стоят перед ним и, можно сказать, благодаря ему. Счастлив ли он? Сложно сказать, когда тело ломает от боли в сочащихся сукровицей ранах. Был ли счастлив? Несомненно: он делал любимое дело, помогая младшим братьям, и был счастлив. Нет, жить хотелось, очень хотелось, но он прекрасно понимал, что происходящее сейчас на площади — это начало его конца, что чуда не случится, его не спасут, а скорее наоборот, спалят на костре. Только не как мученика, отнюдь. Еретик. Бесовское отродье. Пособник дьявола.
А хотелось дышать. Бежать босиком по сырой траве, перегоняя с места на место стадо коз. Пить парное молоко с куском чёрствой горбушки, которую мать втихую засунула ему в тряпицу. Шептать слова утешения очередному его неудачливому пациенту: псу ли, попавшему под колесо кареты, коту, которого зашибли булыжником, или тому же ягнёнку, пострадавшему из-за своей глупой мамаши…
Но его утро началось не с рассвета, залившего бесконечные поля, а с грубого тычка сапогом и резким приказом подняться. Встать он не смог и полз на коленях, сбивая корочку на подсохших ранах, начинающих тут же кровоточить, и подгоняемый плетью, которая словно любовница обвивала его худую, в кровоподтёках, спину. Путь занял бесконечно долгое время, которое Сильен разграничивал для себя по шагам: «Один шаг, ещё один, и ещё…». Под конец его палачу надоело ждать, и парнишку вздёрнули кверху сильные руки в длинных, по локоть, кожаных рукавицах, пронеся остаток пути будто щенка, подхватив под грудь и оставляя стыдно свисать голыми ягодицами.
Затем, под пристальным взором бесновавшейся толпы, на юного еретика натянули серую хламиду, которая мало отличалась от мешковины, и привязали к столбу. Краем глаза Сильвен заметил, как сбоку высокий человек в сутане резко махнул рукой, и к охапке хвороста под ногами поднесли чадящий факел. Он опустил веки и уже не видел, как пламя с факела медленно, словно нехотя, перебралось на короткие тонкие ветки, как стало разгораться, облизывая поданную ему пищу, треща при этом, как стая саранчи.
Поглощая хворост, пламя подбиралось к босым ногам парнишки. Тот старался не обращать внимания на это, но не мог: ветер менял направление, и его обдавало жаром. Яркие язычки пламени весело трещали, жадно пожирая сухое дерево, и стремились вверх, чтобы добраться до живого человеческого тела.
Обычно при сжигании палач успевал удушить свою жертву, но только не сейчас. Сильвен был избит, местами изломан, но вполне жив и даже находился в сознании. Он прекрасно понимал, что всё то, вынесенное в подземелье инквизиции, просто цветочки. Ягодки созреют вот-вот.
Сбоку доносился зычный голос церковника, яростно обличавший еретиков и их самодеятельность в его, Сильвена, лице. Он перечислял все прегрешения, а парень думал, как он умудрился столько насовершать за свою недолгую жизнь?!
Ветер снова поменялся, и привязанного к столбу опалило жаром. Вспыхнула огоньком пола его просторного одеяния, и тут же лёгкая ткань занялась, обжигая кожу.
Лицо жертвы исказило болью, и парнишка закричал, теряясь в шуме и гаме многотысячной толпы. Огонь добрался до волос, и без того цвета пламени, и сейчас они горели ореолом над гримасой боли. В глазах в последний раз полыхнуло страданием, и они застыли, словно два камня-изумруда, навсегда погаснув и глядя мертвенным пустым взглядом в никуда.
«Жаль, малыша спасти не успел...»