— И это все?
— Не умничай!
— Не волнуйся, шери на нгайи. Твоя постель как булыжная мостовая, на ней непросто расположиться с удобством. — Бенуа лениво потягивается, обнажая целую сетку шрамов на плечах и рубцы от ожогов на шее и груди. — Приготовишь завтрак? — Он называет меня «любовь моя» только на лингала; тем легче мне делать вид, будто я не расслышала.
Я пожимаю плечами:
— У меня сегодня доставка!
— Есть что-нибудь интересное? — Бенуа обожает слушать мои рассказы о потерянных вещах.
— Связка ключей и вдовье кольцо.
— Ах да… Чокнутая старушка.
— Миссис Лудицки.
— Ну да, ну да, — кивает Бенуа и повторяет: — Чокнутая старушка.
— Поторопись, друг мой. Мне пора!
— Еще рано! — морщится Бенуа.
— Я не шучу.
— Ладно, ладно! — Он вылезает из кровати, хватает с пола джинсы и старую футболку, позаимствованную с благотворительной ярмарки Центральной методистской церкви.
Я выуживаю кольцо миссис Лудицки из пластиковой чашки, в которой оно всю ночь отмокало, чтобы ушел ядовитый запах канализации. Я споласкиваю кольцо под краном, вода еле капает. Платиновое кольцо с созвездием сапфиров и узким серым ободком посередине почти совсем не пострадало — на нем лишь едва заметная царапина. Несмотря на активную помощь Ленивца, я потратила на поиски проклятого кольца целых три часа.
Едва дотронувшись до кольца, я почувствовала толчок — внутреннюю связь с владелицей. Я представляю себе эту связь как зыбкую нить, которая делается прочнее, стоит мне сосредоточиться. Ленивец давит мне на плечи; длинные когти впиваются в ключицу. Я кривлюсь от боли:
— Полегче, ты, тигр! — Наверное, с тигром было бы в какой-то мере проще… Как будто нам дано выбирать!
Бенуа уже оделся; Мангуст нетерпеливо нарезает восьмерки вокруг его ног. Я провожаю его до двери.
— Значит, до скорого? — спрашивает он.
— Может быть! — Неожиданно для себя я улыбаюсь.
Он нагибается поцеловать меня, и Ленивец с видом собственника замахивается на него лапой. Бенуа привычно уклоняется и ворчит:
— Не знаю, кто хуже — ты или твоя обезьяна!
— Конечно, я, — отвечаю я, запирая за ним дверь.
От почерневших стен на лестнице «Элизиум-Хайтс» до сих пор идет душок Отлива — он отдаленно напоминает запах горелой синтетической ткани, если ее по ошибке засунуть в микроволновку. Лестничный пролет обтянут желтой заградительной лентой, на которой болтается амулет против сокрытия улик. Как будто полицейские когда-нибудь сюда вернутся! Полиция наведывается в наше гетто Зоосити лишь в исключительных случаях, а о том, чтобы здесь провели настоящее следствие, никто даже и не мечтает. Спускаться вниз жителям нашего этажа и выше приходится по пожарной лестнице. Правда, так поступают не все. Вниз можно спуститься и быстрее. Я обладаю даром отыскивать не только потерянные вещи, но и удобные обходные пути.
Я захожу в квартиру номер шестьсот пятнадцать — она выгорела почти дотла, и жильцы съехали отсюда, — прыгаю в дыру в полу и оказываюсь в квартире пятьсот двадцать шесть. Наркоманы вынесли из нее все, что только можно продать за дозу. Ободрали линолеум, сняли все раковины и отрезали трубы.
Кстати, о дозе. На полу у двери пятьсот двадцать шестой валяется какой-то торчок — то ли в отключке, то ли совсем улетел. На груди у него, часто и неглубоко дыша, сидит грязный комок меха. Я перешагиваю через него и поскальзываюсь на осколке разбитой лампочки. В наши дни курили крэк, а те, кто совсем на мели, закидывались мандраксом.
На пятом этаже можно перейти в соседнюю башню, «Аурум-Плейс», и спуститься вниз, как нормальный человек, по нормальной лестнице… Точнее, не совсем нормальной. Толкнув дверь на лестницу, я оказываюсь в кромешном мраке и догадываюсь, где торчок добыл лампочку.
— Романтика! — бурчу я себе под нос.
Ленивец что-то хрюкает в ответ.
— Да-да, радуйся, но не забывай: если я споткнусь и грохнусь, ты грохнешься вместе со мной! — предупреждаю я, делая первые шаги в темноте.
Ленивец уверенно управляет мной, как мотоциклом, вцепившись мне в плечи когтями и нажимая в нужных местах: налево, направо, вниз, вниз, вниз… Через два пролета уже светло, там еще не успели выкрутить лампочки. Чует мое сердце, жить им осталось недолго. Скоро торчки доберутся и до них — через лампочки они вдыхают айс, или, по-нашему, тик. В трущобах народ изобретательный, новое применение находят всему — даже тому, что прибито и приварено.
Спустившись по полутемной, душной лестнице, где меня одолевает клаустрофобия, я с облегчением выхожу на улицу. Раннее утро, еще сравнительно тихо. Впереди пыхтит муниципальный уборочный грузовик; из него на бетон льется струйка воды. Уборщики замывают следы ночных правонарушений, ночных грехов, а заодно прогоняют с улиц и «ночных бабочек». Одно такое существо непонятного пола поспешно отскакивает на тротуар, чтобы ее не облили, едва не раздавив тщедушного Воробья, который скачет между тощими ногами, обутыми в босоножки на высоком каблуке.