«Возвратившись на родину после длительной трудной поездки через оккупированную Германией русскую территорию, я увидел, что положение в стране критическое. Через семьи моих товарищей-фронтовиков я знал людей различных классов. Среди них были семьи простых рабочих, относящиеся к средней буржуазии мои родственники, состоятельные друзья, поэтому я мог достаточно хорошо наблюдать экономическое положение различных социальных слоев. Буржуазия постепенно опускалась на положение пролетариата, но пыталась как-то избежать своей судьбы, цепляясь за теорию о моральном превосходстве Германии. Я не мог без отвращения относиться к тому, что делалось высокомерными и невежественными представителями так называемого “германского духа”».
Во время повторного знакомства с госпитальным распорядком в образе мыслей Зорге происходит заметная перемена. Он уже не просто удивляется кризису, в который погрузилась во время войны его вторая родина – прошло слишком мало времени, чтобы он успел забыть увиденное в Берлине летом 1915-го. На этот раз Рихард пытается – в силу своих знаний, опыта и возможностей – анализировать то, что произошло, и понять, почему это произошло. Он начинает прислушиваться не только к госпитальным разговорам раненых солдат, но и ищет новые источники информации, что хорошо видно из его воспоминаний: «…среди политических лидеров появились люди, которые начали испытывать беспокойство в отношении войны. Это явилось результатом того, что внутренняя и внешняя политика стала жесткой и жестокой. Иными словами, реакция и империализм вовсю подняли голову. Я убедился, что Германия не может предложить миру ни новых идей, ни новых каких-либо действий, но и Англия, и Франция, и другие страны мира также не имеют возможностей внести свой вклад в дело мира. Никакие дискуссии о духовности и высоких идеалах не могли поколебать моей убежденности. С тех пор я не воспринимал всерьез утверждения об идеях и духе, которыми якобы руководствуются ведущие войну народы, независимо от их расы».
Государство еще пыталось вернуть контроль за настроением своего когда-то верного солдата так, как оно это делало (и успешно, в массе своей) с другими жертвами войны. Пока Рихард лежал в госпитале, пришел приказ о производстве его в унтер-офицеры 43-го резервного полка полевой артиллерии. За проявленное мужество его наградили Железным крестом 2-й степени. Не следует, однако, переоценивать значимость этой награды: за годы Первой мировой войны она стала самой массовой и вручалась около пяти миллионов раз при том, что после мобилизации 1914 года численность армии не достигала четырех миллионов.
Значительно важнее было то, что Зорге наконец-то получил – с «наисердечнейшим благословением Королевской экзаменационной комиссии» – аттестат зрелости, несмотря на так и не оконченное из-за войны училище, и с вполне приличными оценками. Теперь он мог правильно оформить свое поступление на медицинский факультет университета, но делать это пока не торопился. Его мысли вновь заняла политика: «Моя неудовлетворенность выросла по сравнению с периодом первой моей реабилитации. И я вновь сразу же добровольно отправился на передний край. Я считал, что лучше сражаться в других странах, чем еще глубже погружаться в болото в своей стране».
Другой страной на сей раз стала Франция. 43-й артиллерийский полк стоял под стенами Вердена, и Зорге прибыл туда в начале широкомасштабной наступательной операции германской армии, вошедшей в историю как «Верденская мясорубка», через которую – убитыми и ранеными «пропустили» около миллиона человек. Неудивительно поэтому, что возвращение Зорге с лечения теперь уже не было отмечено печатью былого оптимизма: «Атмосфера в части стала в целом еще более мрачной, чем раньше. Однако появилось больше людей, проявлявших интерес к проблемам политики и завершения войны. Постепенно укреплялось мнение, что, кроме решительных политических изменений, ничто не может вывести нас из столь тяжелого положения. Я встретил двух солдат, которые были связаны с радикальными политическими организациями Германии. Один из них часто рассказывал о Розе Люксембург и Карле Либкнехте. Однако ни в наших беседах с ними, ни в моих размышлениях проблема прекращения войны не представлялась важной. Гораздо более серьезным был вопрос, как можно было бы устранить причины бессмысленных саморазрушительных и бесконечных войн в Европе. Нам казалось, что эта проблема куда более фундаментальна, чем окончание нынешней войны».