С высоты стен казанцы русских воинов задирают, стрелы пускают. Воевода Киселев крепость обстрелял, а на третий день закончился пороховой заряд. Попробовали русские мостовики наладить через речку Булак переправу, чтоб закрыть Царевы ворота, но темник Омар конницу выпустил, отбил их.
Посовещались воеводы. Не так и высоки стены, а приступом не возьмешь, укреплены изрядно.
Постояла русская рать под Казанью, посад сожгла и отступила. Малые силы. Ко всему дозоры донесли, Абдула и Назиб в спину Киселеву и Джаналею нацелились.
День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Симон вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая по булыжникам посохом, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, подолгу смотрел на зеленые кусты сирени, трогал молодые нежные листья липы, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на высохшем лице – печать благодушия и умиротворения.
У высокого княжьего крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступенькам. А когда Симой скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:
– Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.
Второй возразил:
– Отчего, почет какой!
– Чести много, да ни семьи те, ни детей.
– Этакому старцу жена ни к чему.
– Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал.
Государь встретил митрополита, провел к креслу. Сам уселся напротив.
– Зачем, отче, трудился, шел? Прислал бы монаха, я бы тебя навестил, коль понадобился.
– Без нужды зашел яз к те, сын мой, – замахал рукой митрополит. – Давно не видел тебя, вот и надумал проведать.
– Спасибо, отче, за память. Знаю, печешься ты обо мне.
В голосе Василия Симон уловил насмешку, но оставил ее без внимания. Сказал печально:
– Слышал яз, будто воинство наше от басурманской Казани поворотило.
Василий ответил сурово:
– За то спрос будет с воевод, отче. Тебе же с попами молиться надобно с усердием, чтоб даровал Бог победу брату моему Дмитрию. Ныне послал я к нему на подмогу князя Холмского.
– Господь не оставит нас без милости своей! – Симон перекрестился. – И еще слышал яз, что ты зело зол на боярина Родиона Зиновеича. Так ли то?
– Отче, – Василий поднялся, – вели в мирских делах мне судить. Коли же ты о боярине Тверде печешься, то отвечу, грех на нем большой.
– Господь учил нас прощать вины! – Симон поднял палец кверху. – Яко и он прощает нам вины наши.
– Твердя достоин, чтоб дьяк Федька с него допрос учинил в избе пыточной.
– Родион Зиновеич древнего боярского рода, помни то, сын мой.
– Он, отче, не передо мной виновен, а перед Москвой!
– Не казни бояр, сын мой, черни на потеху.
Симон поднялся, поправил клобук, сказал уже о другом:
– Поглядел яз на тебя, сын мой, теперь к себе отправлюсь.
Василий поклонился. Уже у двери пообещал:
– Прости, отче, коли что не так говорил. О Тверде же обещаю подумать.
Оставшись один, Василий долго стоял недвижимо.
«Бояре – что осы в гнезде. Одну тронь, все кидаются. Не успел Родиона наказать, как за него вишь какие заступники сыскались. А намедни Соломония тоже».
И Василий припомнил утренний разговор с женой. Соломония спросила его:
– Слыхала, будто боярина Твердю казнить собираешься?
Василий ответил ей грубо:
– А твое какое дело?! К чему печаль?
– Не замай бояр, они опора твоя!
– Так-то и опора, – насмешливо прищурился Василий. – Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.
Василий покачал головой, сказал сам себе:
– Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.
– Авдоха! Авдоха! – высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Ее пронзительный крик разносился по всему двору.
Из людской избы показалась ядреная краснощекая баба, вперевалку направилась к боярыне.
– Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!
– Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, – равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-черному в углу двора баньке.
В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлегся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так все обернется.
Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шел к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.