Неделю хворал Родивон Зиновеич. Уж боярыня его и парила, и дубовой корой поила, насилу боль унялась. За болезнь даже телом подался, исхудал, кожа на щеках мешками обвисла. И боярыня Степанида сдала. Раньше, бывало, день начинается, Родивон Зиновеич отправляется голубей гонять, а Степанида скуки ради по хоромам колобком перекатывается, на челядь покрикивает. Нынче же но вине Василия не стало покоя в боярском дому.
Но то все еще ничего, коль не дошли б до Тверди слухи. Государь, прознав о его болезни, принародно насмехался. «Медвежья хворобь-де у боярина Родиона не переводится еще от татарского переполоха».
Эти слова услышал боярин Версень. Наведался к Тверде. Поставив к стене посох, присел на лавку, посокрушался вместе с хозяином:
– Боярские фамилии Василий на глумление отдал. Добро наши только, а то многие. Ровно с челядью обращается. При дедах наших такого не бывало. Князья к боярам почет и уважение выказывали.
– Истинно так, – печально согласился Твердя. – Мы же словом за себя не вступимся, терпим. Вчера меня унизил, намедни боярина Яропкина за Мухамедку облаял, а то как-то князя Шемячича попрекнул: «Вы-де, Шемячичи, деда моего Василия ослепили. Весь род ваш на измену горазд, знаю вас…»
Не вошла, вкатилась в горницу Степанида, уловила, о чем речь, вставила слово:
– Единиться вам надо, бояре, да постоять за себя.
Версень поддакнул:
– Боярыня верно сказывает, молчать будем – вольностей лишимся, что от роду нам дадены. Васька нас в холопов своих обратит.
Погоревали бояре, посетовали, с тем и разошлись. Супротивное слово великому князю не всяк сказать осмелится.
Сергуня поблизости стоял и видел, как Степанка Твердю обхаживал. Противно. А когда Степанка от боярина воротился, упрекнул:
– Угодничаешь! Аль забыл, как он Антипа бил? – насупился он. – Эх!
Степанка побледнел, на Сергуню с кулаками надвинулся. Игнашка едва успел встать меж ними, прикрикнул на Степанку:
– Не замай! Сергуня верно сказывает, зачем гнешься перед боярином, словно челядинец?
Отвернувшись от Степанки, Игната взял Сергуню за руку:
– Пойдем.
Они направились к литейке. У Степанки от гнева пропала речь. Кто-то положил ему на плечо ладонь. Вздрогнул Степанка, поднял глаза. На него внимательно смотрел Богдан и посмеивался в усы:
– Не таи на них обиды, парень. Вслушайся, может, робятки правду сказывают. Но уж коли и пересолили, так по молодости кто не ошибается.
Степанка промолчал, насупился обиженно, а Богдан подморгнул и разговор о другом повел:
– Слух есть, на той неделе пищальники за огневым нарядом явятся, не проворонь.
В воскресный день Игнаша позвал Сергуню в село. Хотели и Степанку с собой взять, да тот отказался. Пробудились они спозаранку, когда намаявшийся за неделю работный люд еще спал. Вышли из барачной избы на заре. Прохладно. Первая изморозь робко тронула привялую траву. Сергуня поежился, промолвил с сожалением:
– Зима настает.
– Летом оно и в самом деле лучше, не зябнешь, – поддержал его Игнашка.
Они покинули Пушкарный двор, пошли сонными улицами Москвы. Встречались редкие прохожие, и то все больше купеческого звания. На торг торопились, лавки открывать, изготовиться к приходу покупателей.
Иногда протарахтит по сосновым плахам мостовой крестьянская телега, груженная снедью, и свернет на боярское подворье.
– Вишь, сколь съедают бояре, – промолвил Игнаша.
– Сытно живут, – поддакнул Сергуня. – Нам, работному люду, такое и во сне не видывать.
Снова шли молча.
В мясные ряды проехал обоз с разделанными тушами. Из-под прикрывавших их рогож выглядывали окровавленные окорока.
На окраине встретился сторожевой наряд из княжьей дружины. Воины одеты богато, не то что Игнаша с Сергуней – в рваных зипунах. Поверх кольчуг кафтаны теплые. Под железными шлемами шерстяные шапочки, на ногах сапоги из толстой кожи. А Сергуня с Игнашей лаптями землю топчут.
За околицей избитая колеей проселочная дорога. Снопы давно уже свезли, и голое поле щетинилось желтым жнивьем.
Вдалеке лентой растянулись избы. То было село, где жил крестьянин Анисим, какому они со Степанкой траву косили. Хотел Сергуня сказать об этом, но Игнаша опередил:
– Нынче пора обмолота, – промолвил он. – Люблю эту пору. Ты вот верно думаешь, что мы тут, на Пушкарном дворе, от роду? Ан нет. Мы на селе жили. Вот здесь… За князем Курбским числились. А когда на Пушкарный двор работный люд набирали, отец и подался туда. Ко всему, мать в ту пору похоронили… Я тогда совсем мальцом был… В селе же брат отца, дядя Анисим, остался.