Дороговизна! Цены на все росли со дня на день. Уже появились очереди у мясных, у булочных... Приходилось рассчитывать: поехать в университет на трамвае или пройтись пешком.
Пора было, значит, позаботиться о заработке.
Уроки? Это единственное, что умел до сих пор делать Шумов.
Но какие же уроки мог найти он в столице, не имея ни друзей, ни знакомых!
Здесь обжитыми гнездами существовало многочисленное племя "вечных студентов", - не первокурснику Шумову состязаться с этими испытанными мастерами репетирования.
Он - не сразу, правда, - но довольно скоро разглядел оборотную сторону пресловутой университетской "свободы".
Это правда: никто не заставлял студента посещать лекции. Никто его не опекал: хотел он сдавать экзамены - сдавал, не хотел или не успевал - мог отложить на следующий год.
Были среди студентов любители кочевать с факультета на факультет. А были и такие, что на одном факультете сидели по десятку лет. Никто и не думал их исключать - платили бы только аккуратно за право ученья.
А что число вакансий в каждом учебном заведении было строго ограниченным и что, стало быть, застрявший на первом курсе студент кому-то загораживал вход в университет, - об этом ни печалиться, ни заботиться никому не приходило в голову.
Впрочем, нет, забота проявлялась. И довольно своеобразная.
Все чаще в газетах правительственного лагеря - не только в мало распространенных (их даже газетчики не продавали) погромных листках, таких, как "Земщина", "Колокол", но и в несколько более пристойном "Новом времени" - стали появляться решительного тона статейки о нездоровом избытке интеллигенции, о том, что совсем не к чему увеличивать в стране число людей с высшим образованием: это чревато последствиями.
А в таком случае, зачем торопить "вечного студента"? Пусть сидит по десяти лет на каждом курсе!
На какие же средства жил такой студент? Если имелись в наличии состоятельные родители, то ответ ясен сам по себе. А если их не было? Тогда "вечный студент" зарабатывал на жизнь уроками, "успешно исправляя тупых и ленивых" (так и в газетах о том объявлялось, чаще всего - на последней странице "Биржевых ведомостей"), или занимался перепиской театральных ролей, заполнял статистические карточки в городской управе...
Годы шли, "вечный студент" привыкал к монотонному и не обремененному особыми тревогами существованию, в котором трактир с его нехитрыми утешениями начинал играть все более заметную роль.
Годы шли - и в висках пробивалась седина, редела пышная грива волос, тяжелей становилась походка... Но все та же неизменная фуражка с выцветшим голубым околышем украшала голову "вечного студента".
Вот она, оборотная сторона университетских "свобод"!
Нет, нечего было и думать о конкуренции с людьми, не только набившими себе руку на дешевых уроках, но и успевшими обжиться в столице, обзавестись здесь многочисленными знакомыми.
Где же тогда выход?
Может быть, в добрый час появился на горизонте курчавый незнакомец, предложивший ему "Наш путь"?
Но стоило Шумову подумать об этом, как ему делалось не по себе. Ох, как не по себе!
Но это ж можно преодолеть! Можно взять себя в руки.
А прежде всего надо прочесть самый журнал.
Не успел он, однако, перевернуть и первую страницу, как в комнату ворвался, не постучавшись, Самуил Персиц.
9
- Ну и в дыру ж ты забрался! Ничего лучшего не нашел? Ох! Дай одышаться. Насилу добыл твой адрес: эти чудаки в университетской канцелярии не хотели давать, еле уломал.
- Что-нибудь срочное? - спросил Шумов, не очень-то обрадованный появлением Персица.
- Едем к Ирине Сурмониной. У ней сегодня соберутся... Кстати, ты можешь оставаться в этой тужурке, ничего. Не стесняйся.
Гришина тужурка была совсем новенькая. Он еще не успел как следует привыкнуть к ней и ловил себя на том, что иногда разглядывает свою фигуру в зеркале со вниманием, несколько излишним для серьезного человека.
- Я очень тронут, - сказал он Персицу, как ему казалось, с ледяной иронией: - при твоем содействии я, кажется, получу лестную возможность попасть в великосветское общество?
Собственно, поехать-то все-таки следовало бы. Если уж искать работу, то прежде всего надо встречаться с людьми. Надо завязывать знакомства. Нельзя же ждать, что все тебе поднесут готовеньким (при появлении подобных мыслей Гриша обычно начинал казаться себе человеком необыкновенно хитрым и оборотистым).
- Не ершись, пожалуйста! Соберутся очень милые люди. Я прочту свою поэму...
Эти слова сразу же отбили у Шумова всякую охоту ехать куда бы то ни было вместе с Персицем.
- Нет, не могу. Сегодня мне надо подзаняться. Теорией статистики.
- Слушай! Я же обещал.
- Что ты обещал? Кому?
- Да Ирине Сурмониной! Кому же еще? Ну и характер у тебя!
- Вот я со своим характером и останусь у себя дома, на Черной речке.
- Черт меня толкнул сказать ей о тебе! Она почему-то уцепилась: "Сэм, привезите его ко мне". Ну, Ирина Сурмонина имеет право быть капризной.
- Допустим. Но я-то тут при чем?
Уже начинало темнеть, и Гриша отыскал спички, снял с лампы стекло.
- Что ты делаешь?! - закричал Персиц.
- Лампу зажигаю.
- Оставь! Не надо! Мы сейчас едем.
- Чудак, да зачем я тебе понадобился? Что, на мне свет клином сошелся, что ли?..
- Ты мне не нужен! Я теперь понял это. Не нужен ты мне. Но она велела.
- Не поеду.
- Не поедешь?
- Нет.
У Персица лицо покрылось красными пятнами. Он принялся так кипятиться, так бегал по комнате, так расстраивался, от просьб переходил к брани, что Гриша наконец не вытерпел:
- Черт с тобой, едем. Но имей в виду: это только в угоду твоему ангельскому характеру.
Недовольные друг другом, они молча отправились к трамвайной остановке.
Персиц было заикнулся о лихаче - нужно спешить, они опаздывают...
Но вдали уже показались огоньки - красный и зеленый; это знакомая Шумову "четверка" повернула на Малый проспект.
- Вот наш лихач! - сказал он сердито, вскакивая в трамвай на ходу.
Персиц прошел в вагон, а он остался на задней площадке.
Промелькнули Малый проспект, Средний, Большой, показалась Нева. Уже светились в тумане фонари на баржах.