Выбрать главу

— Вы успешнее играете на бирже, чем…

Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.

Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.

А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.

Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки… И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.

— А дальше что? — отыскав в толпе Оруджиани, спросил Гриша.

Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.

— Дальше? — переспросил грузин. — Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?

Стоявший рядом с Оруджиани рослый студент — тот самый, что спорил когда-то о филере, — крепко пожал Гришину руку.

Они стали спускаться втроем по лестнице в швейцарскую. У вешалок студенты, взволнованно гудя, разбирали шинели. Гриша уловил одно: не все были довольны неожиданным происшествием.

— Потревожили тихий улей, и то хорошо на первый раз, — проговорил Оруджиани.

Повернувшись на его голос, белобрысый студент в мундире сказал зло, сквозь зубы:

— Таким, как вы, здесь не место! Нетрудно догадаться, кто организовал сегодняшнее безобразие!

— А где же, по вашему авторитетному мнению, мое место? — спросил спокойно Оруджиани.

— В тюремной камере!

— Мразь! — неистово заорал рослый студент и схватил белоподкладочника за тугой воротник.

— Веремьев, не грубите, — проговорил Оруджиани.

И рослый студент послушно опустил руку.

— Мы еще встретимся с вами! — прохрипел белобрысый судорожно поправляя воротник.

Веремьев, видно, успел изрядно помять ему шею.

— Несомненно, — ответил грузин. — И я думаю, что такая встреча теперь уже не за горами!

— Нэ совсэм ищо Плывако. Им жилаит стать однако, — нарочито коверкая слова, с искривленным от прости лицом кинул белоподкладочник.

— Напрасно стараетесь, любезный: и без того черносотенная ваша душонка вся наружу.

— Мне незачем скрывать ни своей души, ни своих мыслей!

— Напрасно. Непристойные вещи надо бы прятать.

Оруджиани взял под руку с одного боку Веремьева, с другого — Шумова, и они пошли к выходу.

15

— Вы знаете студента Оруджиани? — спросил Гриша Барятина.

— Знаю. Этот человек — не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.

В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.

— Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес… Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить: с этой мадам, с вице-губернаторшей, вам придется соблюдать всякий этакий декорум.

— Декорум?

— Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.

— Я из хорошей семьи: мой отец — крестьянин, по роду занятий — садовник.

— А мой — дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а «вице-дурехе» предпочел бы не говорить.

— Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?

— Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников… что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.

— Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.

— Значит, ради этой дурехи…

— Не ради нее — ради самого себя.

— Ради самого себя вам нужен заработок.

— Ну, знаете…

— Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?

— Я учился в реальном.

— Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше… Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.

— Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.

Барятин шумно вздохнул:

— Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение — эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.

— Большущее вам спасибо! И верьте мне…

— Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.

Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.

Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы — во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.

Украшенный не только галунами, но и — в дополнение к ним — витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:

— Пожалуйте в бельэтаж.

В бельэтаже — он же второй этаж — Гришу встретила не вдова вице-губернатора — встретил звонким, как колокольчик, заливистым лаем беленький шпиц. За шпицем появился лакей во фраке, сшитом лучше, чем тот, что был на доценте Кучкове при защите им докторской диссертации.

И уж после лакея перед Гришей возникла величественная дама, ростом почти с него самого.

Оглядев его милостиво и в то же время бесцеремонно, она спросила:

— Вы от мосье Барятина? Как его здоровье?

— Да как будто ничего, — простодушно ответил Гриша, удивившись тому, что Барятин попал в «мосье».

Выражение лица у величественной дамы стало несколько кислым, и она процедила:

— Но он же объяснил нездоровьем свой отказ заниматься с Коко. Я очень жалею… мне его рекомендовала супруга генерала Клембовского.

Гриша промолчал, и дама сказала совсем уж холодно:

— У меня пока нет причин отказывать вам. Если мосье Барятин направил вас вместо себя… что ж, в конце концов мы можем попробовать. Прошу вас прийти завтра в семь часов вечера. Ровно в семь. И запомните, что я во всем люблю точность.

Приняв снова милостивый вид, она протянула Грише руку каким-то еще неизвестным ему способом — кистью кверху и что-то очень уж высоко, чуть не к самому его носу.

Он осторожно принял унизанные перстнями пальцы и, легонько подвинув их книзу, пожал.

Дама подняла брови, изумленно посмотрела на Гришу и позвала жалобным голосом:

— Жан!

Возникший словно из-под земли беззвучный лакей почтительно раскрыл входную дверь, и Шумов стал спускаться по великолепным ступеням в некотором недоумении: что-то, кажется, получилось не очень ладно. Если его в самом деле приняли репетитором, почему бы тогда не начать урок сразу? Если не приняли (хотя мадам и сказала «можно попробовать»), почему не объявили об этом напрямик?

Одно было несомненно: в чем-то он не соблюл «декорума» и вице-губернаторша осталась им недовольна. Это он чувствовал безошибочно.

Однако на следующий день, когда он явился на Каменноостровский ровно в семь часов вечера, все обошлось вполне благополучно. Гриша познакомился с Коко, своим будущим учеником, маленьким лицеистом, затянутым в кургузый однобортный мундирчик.

Таких школьников — из привилегированных учебных заведений — ему еще не приходилось встречать.

Лицеист оказался обыкновенным мальчишкой, бледненьким, немного робким. И довольно понятливым: заниматься с ним будет нетрудно, это выяснилось на первом же уроке.

Наконец-то жизнь если и не дарила Шумова улыбками, то и не очень теперь хмурилась!

Он нашел (или для него нашли) занятие вполне по плечу ему, с оплатой, на которую он и не мог даже рассчитывать. Кончились унылые и чем-то все-таки унизительные странствования по Питеру с «Нашим путем» под мышкой.