Но главное — он встретился с таким человеком, как Оруджиани. На знакомство с этим студентом Гриша возлагал большие, хотя и смутные надежды.
А Барятин? Какой славный! Чудак, все толкует о своем эгоизме. Это ж форменная чепуха!
А то, что он и Оруджиани не одного поля ягода, бывает: встретятся в пути два хороших человека и не понравятся почему-то друг другу.
Вот наступит время, узнает он их обоих как следует и сведет вместе: пусть познакомятся поближе. Обязательно это надо сделать!
Поглощенный такими приятными думами, Гриша шагал, не глядя по сторонам, с Каменноостровского к себе домой, на Черную речку. И хотя он и не глядел по сторонам, но все-таки заметил: какая-то девушка, поравнявшись с ним, нерешительно замедлила шаг, почти остановилась. Он повернул голову: это была внучка больной актрисы.
Гриша еще не научился скрывать свои чувства, и радость, отразившаяся на его лице, девушке, видимо, понравилась.
Помахивая коленкоровой папкой с завязками, на которой была вытиснена серебряная лира, она сказала независимо:
— Слушайте, я, правда, не знаю даже вашей фамилии…
— А я вашу знаю, — перебил Гриша. — Вы Таланова!
— Нет, я Кучкова. Таланова — фамилия моей бабушки. Да вы ведь были на защите диссертации моего отца. Это, впрочем, не имеет особого значения. Я хотела с вами совсем о другом… Слыхали вы об истории, случившейся в театре «Музыкальной драмы»?
— Нет, не слыхал.
— Я почему-то так и думала. Вы, видимо, совершенно не интересуетесь жизнью окружающего общества.
— Да, нет… Собственно говоря…
— Не интересуетесь, — уверенно сказала Кучкова, — иначе знали бы. Студенчество решило достойно ответить на допущенный произвол! Если у вас есть свободное время, пойдемте — я вам расскажу все по порядку.
Свободного времени у Григория Шумова не было. Это не помешало ему повернуть назад и пойти по городу в каком угодно направлении рядом с привлекательной для его глаз особой.
Кучкова, конечно, заметила впечатление, которое она произвела на Гришу, и это сразу сказалось на манере ее обращения с ним: тон у ней стал повелительным, даже деспотическим. Как ни странно, это делало ее еще более милой, — настолько она была юной! Может быть, это и заслуживает осуждения — и даже наверное заслуживает, — но факт остается фактом: деспотизм в таких случаях редко вызывает гнев и часто — улыбку.
Гриша и начал улыбаться, пока она не остановила его властным окриком:
— Да вы что?
— Я — ничего.
Затем он рассеянно выслушал длинную повесть о том, как известный бас, приехав на гастроли в Питер, незаслуженно обидел молодого и ничем еще не прославившегося певца.
История оказалась романической: привыкший к успеху бас начал ухаживать за одной из актрис, своей партнершей, а так как ему было некогда — надо было через несколько дней возвращаться в Москву, — он решил не терять золотого времени и во время спектакля, в котором участвовал, пел, подняв актрису на своих могучих руках и глядя ей прямо в лицо влюбленными, демоническими от грима глазами. Да он, кстати, и играл Демона. И что же? Бешеный успех у публики, которая полагала, что перед нею — новая трактовка роли, и никакого — у актрисы. Оказывается, она преданно любит своего жениха, молодого тенора, о чем услужливые люди и довели до сведения озадаченной знаменитости.
На следующем спектакле бас принялся у самой рампы на глазах у публики, отбивать молодому певцу такт ногою, недрусмысленно показывая, что тот выпадает из ритма. Какой скандал!
— Так вот почему у вас на папке серебряная лира.
— Я учусь в консерватории. Ну, и что из этого? Что у вас за манера разговаривать! Вы, кажется, ничего не слышали из того, что я рассказывала.
— От первого до последнего слова все слышал.
Ее гнев был просто восхитителен.
Гриша не мог удержаться — рассмеялся:
— Не надо сердиться. Скажите лучше, что от меня требуется.
— От вас требуется, чтобы вы купили себе глиняную свистульку.
— Разве мне пора уже впадать в детство?
— Сегодня свистульки приобретут для себя люди куда посерьезнее вас! Если бы вы слушали меня внимательно, а не смеялись, глядя на меня сверху вниз…
— Это у меня рост такой. Я не виноват.
— …то вы бы поняли, в чем дело: надо осудить этого безобразника.
— Безобразника?
Как-то не вязалось с подобным словом расклеенное по всему городу изображение Мефистофеля, роль которого должен был исполнять завтра прославленный певец. Скандалист — это о нем было известно. Пьет, говорят. А может быть, только говорят… Человек избалованный. Не терпит противоречий… Все это так. Но — безобразник?
— Уж можете мне поверить, — безапелляционно заявила Кучкова. — Я лучше вас разбираюсь в подобных вопросах. И затем, это не мое только мнение. Это мнение Репниковой. Ах, вы даже не знаете, кто такая Репникова?
— Не знаю, — виновато признался Гриша.
— Ну конечно! Я же говорила: вы не интересуетесь жизнью окружающего вас общества. Вы готовы всю жизнь просидеть в келье под елью.
Даже столь тяжкое обвинение не могло сегодня вывести Шумова из равновесия.
— Вы все-таки скажите мне, — сказал он смиренно, — что я должен сделать?
— Уделить общественному делу несколько часов. У вас все дни заняты?
Он начал рассказывать: лекции, урок, семинар… Урок никак нельзя упустить…
Теперь для Кучковой наступила очередь отплатить ему — она не только ничего не слушала, она просто не хотела обращать никакого внимания на его, как она выразилась, «отговорки».
— Вы просто хотите залезть в свою скорлупу и жить поспокойней. Кстати, кого это вы искали через адресный стол?
— Одну знакомую.
— Нашли?
— Нет.
— Ну вот видите! И потом: предположим, у вас заняты все дни на неделе. Но ведь речь идет не про день, а про ночь.
— Ночь?!
— Ну да. Мы станем с вечера к кассе театра — иначе ведь билетов на галерку не достать, — простоим ночь, утром получим билеты.
— Вдвоем?
— Это почему же вдвоем? Человек двадцать будет, не меньше. Студенты, курсистки… Все, кто за справедливость.
— Я — за справедливость.
— Всем этим делом руководит Репникова, которую вы, к стыду вашему, не знаете. — Кучкова огляделась по сторонам и таинственно прошептала: — Она… деятельница. Она связана с общестуденческой кассой взаимопомощи. Понимаете?
— Понимаю, — тоже шепотом, с видом заговорщика, ответил Гриша и — против своей воли — опять улыбнулся.
— Возмутительный человек!
Кучкова на этот раз всерьез рассердилась.
Несколько минут они шли молча.
— Усвоили вы наконец, — с возмущением спросила Гришина спутница, — что надо делать?
— Нет. То есть… простоять ночь к кассе театра, это я согласен.
— А свистульку, так и быть, если вы уж так сверх головы заняты, я сама вам куплю.
— Вот спасибо! Но зачем свистулька-то?
— Слушайте! Если я еще продолжаю вести с вами разговор, то потому только, что у меня сложилось какое-то странное впечатление, будто я знаю вас уже давно…
— Представьте, и у меня тоже!
— Вы оторваны ото всего. Вы даже не знаете, кто такая Репникова. И нет, видимо, человека, который занялся бы вами как следует.
— Займитесь мной!
— Вы и в самом деле не поняли, для чего нужны свистульки.
— Нет.
— Чтобы свистеть! Свистеть нужно, несносный вы человек! Когда он кончит петь первую же арию, освистать его как можно громче.
— Но что же он такое сделал? Ну, отбивал такт ногой… молодому певцу… И так уж сразу — освистать?
— Дело не только в том, что он отбивал такт ногой. Дело в том, что дирекция театра объявила его сопернику, молодому актеру, строгий выговор.
— За что?
— За то, что он прервал пение и самовольно ушел со сцены во время спектакля. Он не выдержал оскорбления, убежал за кулисы.
— Ну, вот теперь картина ясна.
— Она была бы и раньше ясна для вас, если бы вы слушали внимательно.
— Действительно: несправедливость. Я поступаю в полное ваше распоряжение.