— …и который состоит из представителей групп большевистского направления? — перебил его Притула.
— Да уж, конечно, не эсеровского. Речь-то все-таки идет о большевиках, о думской фракции!
— Понятно. — Притула холодно ухмыльнулся. — А нас, значит, в сторонку? Мы должны быть статистами…
— Да если бы речь шла, ну, скажем, хотя бы о вашем Керенском, мы без всяких разговоров предоставили бы вам право выработать свою, целиком свою резолюцию.
— И голосовали бы за нее? — ядовито спросил Притула.
Трефилов захохотал и гулко захлопал в ладоши:
— Молодец, Петро! Вот молодец — срезал! Конечно, они не голосовали бы. И не подумали бы голосовать!
— Ну, как же, — довольно улыбаясь (он действительно как будто срезал противника), проговорил Притула, — они отрицают даже наше право называться социалистами…
— Полноте! — сказал Оруджиани, и видно было по его тону, что выдержка ему изменила. — При чем тут социализм? Вы притулились одним плечом к социализму — для чего? Для того только, чтобы помешать, в меру своих сил, его наступлению! Это, с позволения сказать, притулизм, а не социализм.
— Ни одной минуты я не останусь в помещении, — пронзительно закричал Притула, — где издеваются даже над моей фамилией!
Он выбежал из комнаты. Гринштейн сказал ему вслед:
— Пан мае шляхетский гонор?
Трефилов встал с пикейного покрывала и постоял с минуту в некоторой растерянности.
Потом, нервно кинув в сторону Оруджиани: «Вы сами этого хотели!» — пошел вслед за Притулой.
Собрание было сорвано.
Выйдя на улицу, Оруджиани сказал подавленным тоном:
— Черт меня дернул сострить так глупо — «притулизм»! О черт!
— Это не могло быть причиной… — начал Веремьев.
— Не причиной, а поводом. Я дал повод к срыву собрания.
— Они искали любого повода. И все равно нашли бы его.
— Тем более не надо было облегчать им эту задачу. Вы вот спросили меня когда-то, — сказал Оруджиани Шумову, — являюсь ли я членом партии…
— Я спросил, большевик ли вы.
— Да, да. Но имелась в виду, конечно, партийность. Нет, видно, непригоден я для партийной работы. Если человек может ради дешевой остроты…
— Самоуничижение паче гордости, — проговорил позади подошедший неслышно Семен Шахно.
— А, Шах! — воскликнул Веремьев. — Ты что же промолчал весь вечер?
— В многоглаголании несть спасения. И притом, не я один молчал.
— Но все же? Есть у тебя свое мнение?
— На сходку я приду и голосовать за резолюцию протеста буду, но Притула, по-моему, прав в одном, причем в основном: в России лозунг социалистической революции утопичен.
— Он, положим, сказал — демагогичен.
— Не будем спорить о терминах, — меланхолически ответил Шахно. — Социалистическая революция в России невозможна, пока ее не проведут у себя высокоразвитые западные страны.
— «Пока не проведут»… — засмеялся Веремьев. — Эх ты, Шах! Выраженьице-то какое! А еще говоришь: не надо спорить о терминах.
— Старая меньшевистско-эсеровская болтовня, — желчно сказал грузин. — Такие люди, как Шахно и Притула, считают, что социализм должен упасть к ним, как спелое яблочко в раскрытые ладошки. Сиди, мол, и жди.
— А такие, как вы, хотят сорвать это яблочко незрелым, да еще вместе с веткой, на которой оно висит, зеленое и кислое, как уксус.
— Шах-то, оказывается, зубаст! — захохотал Веремьев и даже обнял Шахно на ходу одной рукой.
Он и в самом деле не хотел принимать его всерьез.
Оруджиани, обдумывая что-то, сказал:
— Резолюцию объединенного комитета нам все-таки надо провести во что бы то ни стало. Конечно, главная суть не в университетской сходке. Главное будет происходить на заводах. Правда, и там до решающих сражений дело не сразу дойдет. Но, говоря военным языком, рабочие кое-где уже ведут разведку боем. И это — знаменательно.
— Не слышал я что-то ни про какую разведку боем, — вмешался Шахно.
— Неудивительно, что вы не слыхали. Это, можно сказать, в порядке вещей. Но вот, к примеру, не так давно на одном заводе рабочие вывезли на тачке неугодного им администратора. Или, кажется, мастера. И сделали это организованно, быстро, бесповоротно.
— То есть как это — бесповоротно? Мастер при поддержке полиции благополучно вернется на свое место — и делу конец. И все пойдет по-старому.
— Мастер не вернется. Есть на русских заводах неписаный закон: кого вывезли за ворота на тачке, тому уже назад не вернуться.
— Ну-у, — протянул Шахно, — ну, знаете, коллега; я думаю, что мастер все-таки прибегнет к писаным законам, забыв про неписаные, и завтра же начнет беспрепятственно чинить расправу с теми, кто вчера вез его на столь мало импозантной колеснице.
— Правда, бывали такие случаи. Но такому мастеру невзначай падала через некоторое время либо раскаленная болванка на ногу, либо какой-нибудь увесистый болт попадал в голову. И ни разу при этом не находили виновных. Так что неписаный закон русского мастерового люда всем известен и редко кем нарушается.
— Я не согласен с такими методами, — поспешно сказал Шахно. — Ну, мне направо, до свиданья!
Когда он исчез в темноте, Оруджиани проговорил с усмешкой:
— Ему направо. Ему всегда направо.
— А разумно ли вообще было пробовать договориться с Шахно, с эсерами? — спросил Шумов.
— Большевики не раз в прошлом заключали с эсерами союз для определенных действий. Правда, тогда обстановка была иная. И то ли обстановку мы не смогли правильно оценить, то ли сами еще желторотые птенцы в политике… Хотя какие же желторотые, — мне уже двадцать четвертый год стукнул! А вот не устоял, погнался за дешевым каламбуром.
— Да не казнись ты, ради бога! — засмеялся Веремьев, настроенный куда более оптимистично. — Не ты, так я не утерпел бы — отколол бы что-нибудь похлеще.
— Утешил!
— Обойдемся без Трефилова и его компании, «Серых» бояться — в лес не ходить. За сходку я ничуть не боюсь! — с уверенностью сказал Веремьев. — Начнем ее старым, испытанным способом: в момент перегородим коридор, зеленая молодежь хлынет просто из любопытства… И посмотрю я, кто не подымет руки за нашу резолюцию, — ведь мы ее предложим первыми, надеюсь? Сходка будет по необходимости скоротечной — при появлении полиции под аркадами университетского двора времени для другой резолюции не останется!
— Вашими устами, благодушный мой Илья Муромец, только бы мед пить! — засмеялся Оруджиани.
На повороте к Тучкову мосту студенты остановились — перед тем как попрощаться.
— Все-таки иногда у меня создается впечатление, — сказал вдруг Оруджиани, — что мы еще дети, играющие во взрослых.
— Конечно! — засмеялся Веремьев. — Младенцы! Особенно Трефилов. Этакое бородатое дитя.
— Трефилов — просто старый дурень.
— Не согласен. Он оч-чень себе на уме. Очень неглуп. Правда, он застрял на нескольких нехитрых эсеровских формулах. И ровно ничего не читает. Марксистской литературы он совсем не знает и чувствует к ней какое-то простодушное отвращение. Но это не глупость. Это, скорее, самооборона — так ему удобней и спокойней. Кстати, и ореол старого, испытанного борца…
Веремьев увлекся «психологическим анализом» — была у него такая слабая струнка. Но Оруджиани беспощадно его пресек:
— Ну, будем мы еще тратить ночи на разговоры о личности Трефилова и о ее роли в истории! Время позднее. Р-разойдись!
29
10 февраля, незадолго до первого перерыва между лекциями, три студента — Веремьев, Шумов и Гринштейн, — взявшись за руки, перегородили университетский коридор от стены к стене.
Испытанный прием оправдал себя и на этот раз. Два потока слушателей, хлынувшие с разных концов здания, столкнулись посреди коридора; на низкий подоконник вскочил юноша с мягкой русой бородкой и звонко воскликнул:
— Товарищи!
В это время в нескольких шагах от Гриши произошло короткое и бурное замешательство, причину которого не все поняли: на другом подоконнике возникла новая фигура — в мундире; но сразу же раздался крик: «Долой академистов!», и фигура, отчаянно взмахнув руками, исчезла.