У деревянного кружева резных ворот митрополит твердо посохом отстранил вставшего было ему на дороге сотника. Вошел во дворец. Давно знакомыми переходами прошел на внутренний двор, где на коврах, у каменного бассейна с цветущими египетскими лотосами пировал Хидырь–хан.
Оставаясь в тени, из–за тонкой колонны взглянул владыка на двор: царь Хидырь и князья ордынские упились, многие спали тут же, на заплеванных, мокрых от вина и кумыса коврах, посреди поваленных золотых кубков, обглоданных костей и венецианского хрусталя.
Около Хидыря, охватив колени руками, сидел князь Дмитрий.
«Не умеет сидеть по–татарски — ноги калачом, устал небось князь на пиру царском», — умилился Алексий, но, вглядевшись в осунувшееся, напряженное лицо Дмитрия, сразу помрачнел, понял, что князю пир этот труден иным.
Хидырь, наполнив кубок, протянул его Дмитрию, тот, многословно благодаря и отнекиваясь, явно тянул время, наконец, уступая уговорам, взял кубок и тут же уронил его.
Митрополит вздрогнул — беда царский кубок пролить, тревожно посмотрел на Хидыря, а тот, сощурясь, так что его маленьких глазок совсем не стало видно, не отрываясь уставился на князя; из–под редких рыжеватых ресниц, не мигая, горели две злые колючие искры.
Так и не поняв, вправду ли князь до того пьян, что и кубка удержать не в силах, Хидырь большим чеканным ковшом русской работы вновь зачерпнул вино и упрямо протянул его князю.
Дмитрий со вздохом взял.
Владыка подметил: руки князя дрожат, вино через край льется, даже слишком льется — ко рту князь поднес его самую малость. Видит ли Хидырь ухищрения князя, не разберешь — пьян царь зело, но улыбка и очи по–трезвому хмуры.
В разгаре пир царский, гремят трубы и бубны, эмиры кто во что горазд песни горланят. За таким весельем многого не расслышал митрополит, понял только — Хидырь выспрашивал у князя сокровенное, а Митя, борясь с хмелем, порой встряхивая головой, порой с силой жмурясь, чтобы преодолеть кружение, и чувствуя, что с каждой новой чарой хмелеет все более, старался лишнего слова не сказать.
Алексий вышел из тени. Увидев его, Митя вскочил, пошатнулся и, не разбирая дороги, пошел к нему прямо по ковру, спотыкаясь об утварь и спящих эмиров.
Хидырь гневно окликнул его, князь не оглянулся. Хидырь повторил угрозу, приподнялся, пытаясь пойти следом — ноги отказали; хан ткнулся в подушки, схватил все тот же тяжелый кубок, хотел бросить им в князя, но вместо того неловко перекатился на бок и у самого лица увидал голубой цветок лотоса. Швырнув кубок в водоем, Хидырь, ломая стебель, потянул цветок к себе, вдохнул аромат лотоса, почувствовал свежесть росы, упавшей ему на лицо, и слепая радость от сознания, что он, убивший Науруз–хана, он ныне сам хан Улуса Джучи, что ныне он может лежать на ковре, здесь, во дворце сарайском, пировать и нюхать заморские цветы — дары далекого Нила, — эта пьяная радость хмельнее вина затуманила голову хана, заставив его забыть о князе Московском, о митрополите, о кознях эмиров, обо всем.
А Митя шептал:
— Отче, спаси! Сил моих больше нет, хмель с непривычки забирает, а царю любо, ждет, поганец, когда я язык развяжу.
— Где, князь, бояре твои? — тревожно и строго спросил митрополит.
— Бояре?
Митя устало провел рукой по глазам:
— Где бояре — не ведаю.
Дремавший поблизости на ковре сын царев Темир–ходжа поднялся, сказал отнюдь не сонным голосом:
— Отец мой велел бояр связать и запереть в башню, чтобы князю пировать не мешали. Не тревожьтесь, худа им не будет.
Князь изумленно взглянул на него: чудеса, все пьяны — царевич трезв.
А Темир–ходжа, потеряв на миг личину смирения, спесиво следил, как перед ним гнул спину владыка всея Руси, как на сухое, строгое лицо митрополита наползает странная для него заискивающая улыбка.
Алексий шептал:
— Спасибо на ласковом слове, царевич, иного не ждал от тебя, о твоем благочестии мы наслышаны. Помоги, царевич, освободить бояр.
Темир–ходжа опомнился, поправил зеленую чалму на голове, отвернулся: «Благочестие? Да, конечно! Но не для русских псов оно!» Не отвечая, отошел прочь.
Князь, глядевший в лицо митрополита, увидел, как все глубже, мрачнее пошли по нему морщины. Митрополит тревожно искал разгадку: куда так спешит царевич? Не к добру такая скромность! Алчны цари ордынские на лесть, иные злато меньше любили, а Темир–ходжа красное слово услыхал — и в сторону. Этот святой поопаснее, чем батюшка его царь Хидырь будет; тот по крайней мере и пьет, и радуется, и разбойничает в открытую, а этот…