Санитарный вагон, вспомнила Зорька. Ну да! Сначала она побежала на станцию за водой, а потом… Ой, там же Даша, она пить хочет, а в титане вода горячая. Надо скорее бежать в свой вагон, там, наверное, все волнуются, думают, что она отстала, и эта противная Наташка уже успела, наверно, нажаловаться Вере Ивановне.
Зорька решительно протянула руку к платью, висевшему в ногах, но, встретив внимательный взгляд забинтованного мужчины, испуганно отдёрнула руку и замерла.
Глаза у раненого слегка прищурились, повеселели. Губы дрогнули.
— Что… с-стрекоза… ис-спугалась? — будто с трудом подбирая слова, спросил он.
Медленная речь раненого почему-то успокоила Зорьку. Она поёрзала, устраиваясь поудобнее, и стала разглядывать его уже не со страхом, а с любопытством.
— Не… А вам очень больно?
— Ид-ди… поближе… т-тайна.
Тайны Зорька любила. Она быстро натянула платье, слезла с полки и наклонила ухо почти к самым губам раненого.
— Эт-то врачи… думают… б-больно, а м-мне… н-не больно… Врачам н-не… говорю… об-бидятся…
— Почему? — удивилась Зорька.
— Ну, как же… чуть не сгорел, а не-е… больно… н-непорядок…
— Конечно, непорядок, — охотно согласилась Зорька. — Я раз руку молоком ошпарила, знаете как больно было! Я целых два дня плакала. А потом сразу зажило, и у вас заживёт, вы не думайте! Ещё как! И хорошо, что не больно; когда больно, всегда плакать хочется, а военным ведь плакать нельзя, правда же?
— Нельзя… — Он прикрыл тёмные веки и замолчал.
Зорька подождала немного. Раненый лежал неподвижно. Только иссохшие, будто неживые губы его чуть кривились.
— Дяденька, вы спите? — осторожно спросила Зорька.
— 3-зачем… сплю? Д-думаю… — не сразу отозвался он.
— А про что? Как вы воевать будете?
— И про… это… т-тоже.
— А страшно воевать?
— С-страшно…
Зорька недоверчиво хмыкнула. Такой большой, а воевать боится!
— А папа говорил — совсем не страшно!
— Папе… н-не с-страшно, а… м-мне с-страшно.
— Почему?
— Я н-не… папа… — Он снова закрыл глаза, погружаясь в свою страшную, непонятную недвижность.
С верхней полки свесился человек с забинтованной головой.
— Погоди немного, дай парню передых, нельзя ему много говорить. Гриша, слышь? Как ты?
— Н-ничего… — сказал Гриша. — П-пусть… так легче. — Он немного помолчал и спросил: — Т-ты… с-стихи… знаешь?
— Знаю, — Зорька обрадовалась, — прочесть?
Стихи она любила. И бабушка, и мама, и папа, и даже старший брат читали ей и друг другу разные стихи. И весь огромный книжный шкаф у них в комнате был забит стихами.
Не дожидаясь ответа, Зорька встала в позу и нараспев затянула, оттеняя каждое слово взмахом руки.
— Это я сама придумала, — сказала она. — Ещё?
— Ламца-дрица-лам-ца-ца, — сказал раненый наверху.
— М-молодец… только н-не надо… другое.
Зорька задумалась. Что ж другое? Интересно, сам военный, а про войну не хочет. Может быть, ему песенку надо спеть? Зорька уселась на полку возле окна, поджала ноги под себя, облокотилась и подпёрла щеку ладонью.
За окном, держась ветвями друг за друга, торопливо убегали назад сосны. Неожиданно эти сосны напомнили Зорьке ёлку, которая стояла у неё с бабушкой дома на Новый год. Тогда ещё не было войны, и бабушка пекла громадные, на весь стол, пироги с яблоками. А потом, поздно ночью, когда маленькие часы прокуковали полночь, папа потушил люстру, а мама и брат зажгли на ёлке разноцветные свечи. В комнате сразу стало сказочно. А потом они все вместе сидели на полу под этой ёлкой и пели… Зорька и сама не заметила, как тихонько запела вслух:
Она замолчала и неуверенно посмотрела на Гришу.
— Н-ну… ещё, — почти не разжимая плотных губ, попросил он.
Зорька взбодрилась. Таких песен она знает сколько угодно и даже лучше. Например, про сотню юных бойцов, которые скакали по полям на разведку. Или про молодого бойца с комсомольским разбитым сердцем.
Колёса ходко барабанили на стыках. Вагон раскачивался, баюкал. Поезд мчался в глубокий тыл. Со вчерашнего дня без остановок.
Зорька пела свои песенки одну за другой и всё смотрела в окно на пронизанный солнцем лес, на голубые спокойные поля, и ей казалось, что не было никакой бомбёжки, зарева над городом и бабушки на балконе и не было прощания с отцом. Вот сейчас он подойдёт к ней сзади, положит руку на плечо и подхватит песню. Голос у отца низкий, мягкий, у Зорьки высокий. Они любили петь вместе. И Зорька невольно запела любимую песню отца. О маленьком парнишке Ежике, которого красные партизаны нашли в одиноком степном хуторке. Папа говорил, что эта песня будто про него сложена.